Между тем темнота поредела — занимался рассвет. Гай отчетливо видел впереди мелькавшую в волнах голову Мелисса: тот сильно, по подбородок погрузился в воду и двигался рывками, очевидно, с трудом заставляя тело подчиняться приказам разума.
В какой-то момент Гай словно бы выпал из времени, его сознание помутилось, и возвращение в реальность было болезненным — он отплевывался и кашлял, и бил руками по волнам, соленая вода щипала глаза и мешала видеть. Мелисс тянул его вверх за волосы, подталкивал снизу… Гай слышал неуклонно приближавшийся размеренный, ровный шум, и еще появились волны, каждая величиной с гору, они почти накрыли их, и тогда Мелисс отпустил Гая и кричал из последних сил, яростно взмахивая руками…
Гай очнулся на палубе, окоченевший, дрожащий всем телом, с которого все еще стекала вода. Кто-то протянул ему кусок ткани, и Гай завернулся в нее, после чего в его руках очутился сосуд с вином, и он глотал его жадно и торопливо, словно спасительное лекарство, чувствуя, как по телу распространяется желанное тепло.
Скованный усталостью, он неловко привалился к какому-то столбу и закрыл глаза. Мелисс тоже не двигался и молчал. Никто не спрашивал их, кто они такие и как очутились в открытом море, и Гай был благодарен этим людям, которые занимались своим делом, не обращая на них внимания.
Тем временем взошло солнце, а потом разгорелся день, и вскоре на горизонте показалась Сицилия — Гай отрешенно смотрел на плывущий в море жесткой, режущей глаза сини туманно-лазурный остров, каменистые берега которого отражали солнце. Он казался чужим, сиротливым — особенно теперь.
Потом они прибыли в гавань; Гай и Мелисс беспрепятственно сошли на землю, где им велели немного подождать. Мелисс с любопытством озирался вокруг, а Гай стоял неподвижно и только жмурился от безжалостного света. В порту Сиракуз кипела жизнь, но все это проходило мимо него; единственное, что он сейчас ощущал, — почти физическую боль от сознания того, что рядом нет Ливий. Он видел ее, словно наяву, на этом берегу, стоящую с ребенком на руках, видел блеск ее глаз и то, как знойный ветер треплет ее волосы и одежду, и слышал произносимые ею слова…
Через несколько минут ожидания к ним подошел широкоплечий человек в одной тунике и сандалиях, одежде, по римским меркам, совершено недопустимой для официального лица.
— Кто вы такие и зачем прибыли на Сицилию? — повелительно произнес он, переводя взгляд с Гая на Мелисса и обратно, и Гай внезапно осознал, что они с Мелиссом выглядят почти одинаково — кое-как прикрытое ветхой тканью загорелое до черноты тело, слипшиеся от соленой воды волосы и неопрятная борода.
В нем невольно взыграла природная гордость, ему захотелось предстать перед незнакомцем другим, выглядящим сообразно своему происхождению и имени.
Гай заметил, как сузившиеся на солнце глаза Мелисса внезапно утратили блеск, взгляд сделался оценивающим, тяжелым.
— А кто ты сам? — спросил он.
— Меня зовут Менадор, я доверенное лицо правителя этого острова.
Когда человек поднял руку в миролюбивом, приветственном жесте, на его пальцах в изобилии засверкали золотые кольца.
— Мы римские граждане, ищем помощи и защиты у Секста Помпея. Меня зовут Гай Эмилий Лонг, я пострадал от преследований триумвиров, имя этого человека — Мелисс, он тоже изгнанник.
Человек удовлетворенно кивнул.
— Вы получите еду, кров, одежду и деньги. Позднее Секст Помпей примет вас и решит вашу судьбу. Не беспокойтесь, здесь вы будете чувствовать себя в безопасности.
Гая вполне устроил такой ответ, больше он не желал ничего знать, он сильно устал и все еще чувствовал себя так, будто не до конца вырвался из лап смерти.
В последующие час-полтора они с Мелиссом, едва передвигая ноги, карабкались вслед за выделенным им безмолвным рабом-провожатым по сухому склону, покрытому рыжим ковром сгоревшей травы и обломками камней. Раскрошившаяся, мертвая почва имела серо-желтый цвет, точно сброшенная змеиная шкура.
— Надеюсь, мы получим то, что заслужили, — вполголоса произнес Мелисс.
Его блестящее от пота лицо выглядело почерневшим, осунувшимся, изнуренным, но зубы сверкали, как полированный мрамор — знак крепости и несгибаемости породы.
— На мой взгляд, ты не заслуживаешь ничего, кроме как быть распятым! — в сердцах произнес Гай.
— Не забывай, что я спас тебе жизнь, — заметил Мелисс.
— Ты отнял у меня все, ради чего я мог бы жить! — с горечью ответил Гай.
— А вы? — Мелисс повысил голос. — Вы, благородные патриции, мало отнимаете у нас? Забыв о своем происхождении, вы сожительствуете с рабынями, а потом на свет появляются дети, не имеющие имени, не знающие своих отцов, презираемые всеми… И они пополняют ряды тех, кто готов убивать вас за деньги, проливать вашу кровь взамен той, что вы пьете у «простых смертных»!
Эта тирада отняла у него много сил, он тяжело и хрипло дышал сквозь зубы, но горящие ненавистью глаза ни на миг не теряли ослепительного живого блеска.
— Лучше вспомни, как ты сам поступил с той несчастной девушкой-рабыней!
— Кажется, я отпустил ее в Рим? — Мелисс засмеялся. — Кстати, мне понравилась эта рыжая. Пожалуй, я даже женился бы на такой!
— Ты ее не достоин.
— Да? Знаешь, я редко задумываюсь над тем, достоин ли я того, что хочу иметь. Просто беру и все.
— И что у тебя есть?
— Сейчас — ничего, но вот погоди, увижусь с Помпеем…
— И что ты ему скажешь? — насмешливо произнес Гай, скорее из духа противоречия, потому что в данный момент ему было глубоко безразлично, как устроится их судьба.
— Да уж найду, что сказать. Это ты прибыл сюда искать помощи и защиты, а мне защитники не нужны.
Вскоре их привели в стоящий в тени густых деревьев запущенный дом, где нашлись матрасы, а также большой сосуд с пресной водой, которую путники жадно и долго пили. Потом им дали одежду и велели отдыхать — дальнейшие распоряжения, как было сказано, поступят позже.
…Он стоял и глядел вниз, его лихорадочный затуманенный взор скользил по изгибам, впадинам и выступам скал, ощерившихся острыми обломками порыжелых горных пород. Нигде ни души, почти ни одного живого существа, лишь юркие ящерицы да стервятники, что кружат в недосягаемых высотах неба. Казалось, только его неверные, спотыкающиеся шаги да тяжелое дыхание, дыхание измученного скитаниями, изнуренного голодом и жаждой человека, нарушало колдовскую тишину дикой природы. Страшно представить, какой путь он проделал за эти долгие дни! Он шел, не выбирая дороги, редко приближаясь к жилью; иногда жевал кое-где схоронившуюся от безжалостного зноя траву, а когда случайно нашел ручей, пил, казалось, целую вечность, словно бы вгрызаясь в прохладу и свежесть воды.
Здесь, на высоте, куда Элиар успел подняться за день, дул прохладный ветерок, и в то же время камни словно бы пульсировали от жары. Он двинулся вперед по осыпавшемуся склону, обогнул небольшую расщелину и завал из камней и тогда увидел то, что мгновенно приковало к себе не только взгляд, но и все чувства и мысли.
Далеко внизу пролегала дорога, и по ней живой лентой тянулся обоз — вереница нагруженных повозок, всадники, вьючные лошади и множество пешего люда; он смотрел на эту картину с сомнением и отчаянием заблудшей души. Обстоятельства вынуждали его пойти туда, где есть еда и питье, и долгожданный отдых, — человек не может вечно скитаться по горам, точно дикий зверь! Иное дело, сумеет ли он достаточно быстро догнать обоз, — его силы были на пределе. Потом Элиар сообразил, что может даже слегка обогнать их, спустившись с противоположной стороны, и пошел, повинуясь скорее инстинкту, чем разуму: были мгновения, когда его сознание лишь слабо мерцало, словно свет маяка в тумане; воспаленные глаза ослепли от безжалостного, острого, как кинжал, света, и каждый шаг причинял боль. Он боялся упасть, потому как знал, что уже не поднимется, и его шатало, казалось бы, от малейшего дуновения ветра. В конце концов он скатился по осыпи и остался лежать внизу, он пытался встать и не мог, лишь бессильно загребал руками землю…