ГЛАВА VIII
По дороге в Рим Децим пересказал сестре основные новости, многие из которых Ливия уже слышала в Афинах. Приемный сын Цезаря и официальный наследник Октавиан вошел в Рим со своим войском и в возрасте двадцати лет был избран консулом. Он составил правительство вместе с главою цезарианцев Марком Антонием и начальником конницы Лепидом. Это был Второй триумвират, союз ненавидящих друг друга и в то же время нуждавшихся во взаимной поддержке людей. Между тем убийцы Цезаря, а ныне вожди-республиканцы Марк Брут и Гай Кассий, недавно бежавшие из Италии без денег и оружия, в кратчайший срок собрали армию и сосредоточили в Македонии немалые силы. За них были Малая Азия, Сирия, Греция. Триумвиры тоже не теряли времени даром, усердно готовясь к ответной борьбе. Серьезную угрозу для цезарианцев представлял и Секст Помпей, в руках которого сосредоточился флот. Под его властью оказалась вся Сицилия, он укрывал проскрибированных патрициев и беглых рабов. Получив права, которыми некогда пользовался его отец, он не спешил вернуться в Италию и препятствовал доставке продовольствия и грузов в Рим, отчего ощущалась нехватка хлебных раздач и рост цен, что в свою очередь вело к недовольству в народе. Пожар бесконечных гражданских войн распространился дальше, в провинции, нигде не было ни покоя, ни мира, ни хотя бы какой-то определенности в расстановке сил. Римские воины, в последние годы превыше всего ценившие звонкую монету, открыто торговались с представителями различных лагерей власти, по всей Италии шел повальный грабеж и катился шквал насилия, чудовищности которого поражались даже те, кто застал времена Суллы. Рабы бежали от хозяев толпами, все боялись друг друга, в общественной и частной жизни наступил полный разлад…
Впрочем, Ливия не замечала в окружающей жизни никаких перемен. Более того, очутившись в перистиле, средь звона фонтанов и густого аромата поздних роз, она вдруг подумала, что никуда не уезжала и все произошедшее с нею было лишь сном. Она запрещала себе размышлять о том, что Гай, возможно, погиб, сосредоточила внимание на дочери, а сама все ждала и ждала Весточки, в глубине души прекрасно зная, что она не придет.
Молодая женщина жила в доме отца; сейчас их связывали теплые, ровные отношения, без особой откровенности, но без тени упрека. Марк Ливий был так рад увидеть дочь живой и невредимой, да еще с малышкой на руках, что не нашел в себе сил для порицания и гнева. Времена изменились: то, что прежде повлекло бы за собой самое суровое наказание, теперь было сродни досадному недоразумению. В эти лихие дни каждого в первую очередь волновали дела собственной семьи — стало проще избежать ненужных слухов и сплетен.
Хотя Марк Ливий не заговаривал с Ливией о Луций Ребилле, их встреча была неминуема. Ее супруга наверняка известили о возвращении блудной жены.
…Он пришел внезапно и стоял перед нею в атрии, где шаги эхом отдавались от стен и стояли вечные сумерки, и Ливия видела его бледную тонкую кожу, чуть заметные морщинки у глаз и рта, прямой нос с четко вырезанными ноздрями и крепко сжатые губы. Собственно, между ними и раньше существовала, отчасти основанная на его природной сдержанности, стена отчуждения, сейчас же Ливия как нельзя более ясно чувствовала присутствие некоей нерушимой преграды. И блеск в его пасмурно-серых глазах не предвещал ничего хорошего.
Отвращение, презрительное любопытство, холодный гнев, твердое намерение раз и навсегда выяснить все до конца… Ливия была готова встретить все это, принять или попытаться отринуть. Она не собиралась навязывать ему никаких игр, все было достаточно ясно и так… Все, кроме того, как он отнесется к Асконии.
Впрочем, Луций Ребилл начал речь не с ребенка.
— Ты можешь забрать свое приданое, а также все то, что я тебе купил за время совместной жизни. Еще в моем доме остались две рабыни из числа тех, что ты привела с собой. — Он говорил сухо, спокойно, хотя все его слова, поза, лицо выражали какое-то окаменелое негодование.
— Конечно, я заберу девушек, Луций. Что касается остального, то мне все равно…
— Я не нуждаюсь в этих вещах! — резко перебил он.
— Понимаю. Что ж, я пришлю кого-нибудь за ними… в ближайшие дни.
Ливия говорила спокойно, с достоинством, без тени смущения и вины, даже несколько небрежно и равнодушно. Луций невольно содрогнулся. Неужели она не понимает! Не понимает, что все эти мелочи, осколки старого, потерянного мира, навсегда исчезнувшего отрезка времени словно бы окутывали его облаком воспоминаний и впечатлений. Вот ее гребень, вот башмачки из лиловой кожи с золоченой нитью, какие она любила надевать по праздникам, вот цепочка, лежащая на столике, будто крошечная горсть серебряного песка… Точно послание из жизни, остановившейся много лет назад. В конце концов Луций не выдержал и велел собрать и вынести все оставленные сбежавшей супругой вещи в чулан.
Больше ему нечего было сказать, и тогда он произнес то, что хотел произнести, чего желал и одновременно страшился, — для него это было все равно что заглянуть в ящик Пандоры.
— Я хочу увидеть свою дочь.
Вопреки ожиданиям, Ливия тотчас согласно кивнула и вышла. Она довольно быстро вернулась и сказала:
— Идем в перистиль.
Он послушно пошел за нею на воздух, под мягко струящийся свет солнца, к влажному запаху недавно политой земли. Ливия выбрала скамью недалеко от фонтана, и пока она разворачивала ребенка, Луций смотрел на мерцающую, то и дело меняющую свой цвет, словно павлинье крыло, неспокойную воду. Он весь сжался, потом повернулся и… Ливия сидела с ребенком на руках, а Луций стоял и смотрел на девочку. Она спала так безмятежно, что даже не проснулась от прикосновений матери, и он видел удивительно мягкие, нежные, бережно вылепленные природой черты маленького лица, тоненькие светлые волосики, здоровую смуглоту на щечках и золотые ресницы и ощущал, как что-то резко, почти жестоко ударяет по всем чувствам. И Ливия поразилась выражению лица своего бывшего мужа: прямо на ее глазах в душе этого человека в муках рождалось что-то новое, появлялись незнакомые прежде оттенки чувств, он одновременно радовался и страдал…
— Ты можешь взять ее на руки, — сказала молодая женщина.
— Нет. — Луций отстранился с какой-то горделивой горечью. — Пожалуй, не стоит.
— Она — твоя, — тихо произнесла Ливия, — я бы не стала тебя обманывать, тем более что теперь все равно ты не примешь меня обратно, да и я не намерена сходиться с тобой.
До сего момента Луций не собирался высказывать обвинений, просто потому, что не мог спокойно вынести ответной невозмутимости, но теперь произнес запальчиво, даже злобно:
— О чем ты думала, когда решилась рисковать жизнью своего нерожденного ребенка?!
Как и ожидал Луций, Ливия не опустила глаза, лишь медленно покачала головой.
— Обстоятельства не оставили мне выбора. Если помнишь, мы неплохо жили с тобой, ты нравился мне как человек, и я не собиралась от тебя уходить, а тем более — бежать неведомо куда. Я поняла, что беременна, за несколько дней до того, как покинула дом, и не призналась тебе сразу, потому что хотела немного привыкнуть к своему новому состоянию. Я намеревалась сказать о ребенке именно в тот вечер, когда Гай Эмилий приполз к порогу нашего дома, истекая кровью. Что мне оставалось делать? Предать его в руки солдат триумвиров? Если хочешь знать, он встретил меня на Форуме еще в день похорон Цезаря и предложил уехать вместе — я отказалась. И разве я могла признаться, что укрыла его в доме, ведь ты выдал бы его солдатам!
— Конечно, — твердо, с нажимом произнес Луций, потом прибавил: — Недаром в Риме так любят повторять «смотри назад». Наша совместная жизнь началась со лжи, следовательно, не могла закончиться ничем хорошим.