«При чем здесь арабы, — каждый раз говорил он себе, — арабы не едят миссионеров».
Но его воображение считало иначе; видение возвращалось с завидным постоянством при первых звуках восточной музыки.
Из кухни высунулась курчавая голова хозяина. Он довольно оглядел зал и подмигнул посетителям — ну как, мол, — нравится?
«Сами виноваты, — подумал Сёма, — нечего ходить по восточным ресторанам. А чего ты ожидал услышать — Моцарта?» Мысль показалась ему настолько абсурдной, что он улыбнулся.
— А он еще смеется, — грустно прокричал Лазарь. — Сколько спиногрызов успел заделать?
— Чего-чего? — прокричал в ответ Сёма.
— Киндеров, — спрашиваю, — сколько?
— Пока нет.
— У-ф-ф, — Лазарь расслабленно улыбнулся. — Значит, можно спасать. Не волнуйся — никаких шикс — я тебе подберу, как субботнюю халу — побелее и послаще.
— Я женат, — прокричал Сёма, — понимаешь, хупа, свидетели, раввинат.
— Какая еще хупа, нет такого понятия — хупа с шиксой.
Теперь пришла Сёмина очередь остолбенеть.
— Ты что, сглузду зъихав, посмотри на фотографию ее дедушки, да у него пейсы до пояса!
— Маскировка! — объявил Лазарь. — Не было этого никогда. Во всем сионисты виноваты. Солдат у них не хватало, вот и завезли сюда арабское племя, натащили арабскую музыку, арабскую еду. Об этом тебе в любой ешиве расскажут.
Он брезгливо ткнул вилкой в блюдечко из-под хильбе. Его пальцы напоминали аккуратных, ухоженных кабанчиков.
— Не строй из себя идиёта — давай свой телефон и начнем лечиться.
Спустя два часа, когда полуоглохший и пьяненький Сёма стучал в свою дверь, предложение Лазаря еще казалось ему чудовищным. Прошло несколько дней. Мысль обтерлась, притулилась с краю и, найдя себе место где-то между «бред собачий» и «все может случиться», уже не казалась такой невозможной.
Лазарь позвонил через две недели.
— Приветик! — сказала трубка. — А приходи завтра к семи в «Свинтус» — литовский кабак на Герцль. Назови свое имя — столик я заказал. Посидим, потравим.
— Да я, — начал было Сёма, — халтурю до восьми, и вообще…
— Никаких вообще, — отрезал Лазарь. — Вообще передай, что старый друг, светлые года, у джигитов есть свои законы. Понял?
— Понял, — сказал Сёма.
Ему вдруг стало так просто и легко на душе — кто-то точно знал, как надо, кто-то желал ему добра и платил за это, и, в конце концов, о чем шла речь, посидеть два часа в ресторане со школьным другом — а сколько можно ишачить, в конце-то концов и у него есть право на личную жизнь, а хватит!
Ресторан оказался довольно уютным; приглушенный свет торшеров, массивные столы из светлого дерева, негромкий оркестрик.
— Не сыпь мне соль на рану, — полушептал в микрофон солист в расшитом блестками пиджаке, — она еще болит!
Руками он пытался изобразить, как невидимый публике злодей с невероятным упорством посыпает его солью. Ран, судя по жестикуляции, было много, но и соли хватало; пока солист отряхивал ее с одной половины тела, вражина успевал подобраться к другой.
Сёму усадили в глубине зала. Разбитной светлоголовый парнишка ловко приволок поднос, раскидал по столу два прибора, заиндевелую бутылку водки, тарелки с закусками, раскрыл меню на рубрике «Главные блюда» и удалился.
Оркестрик тянул знакомую мелодию, но Сёма никак не мог припомнить слов. Музыка нежно касалась его натруженных рук, обвивалась вокруг загорелой шеи и ласково заглядывала в усталые глаза под сурово нахмуренными бровями.
— Господи, да ведь это же «Синий троллейбус»! — ахнул Сёма.
Автоматически, словно повинуясь приказу, он сорвал жестяной колпачок, налил полный бокал ледяной водки и залпом выпил.
— Последний, случайный, — сразу всплыли слова.
Сёме стало грустно, потом обидно, потом отчаянно жалко чего-то хорошего и правильного, оставшегося там, за хрустальной линией судьбы. Защекотало в носу, слеза любви и жалости к себе холодной льдинкой скользнула по щеке.
Сёма достал из стаканчика салфетку и основательно высморкался. Прямо посредине второго сморка его окликнули.
— Извините, вы — Сёма?
Сёма поспешно скомкал наполненную соплями салфетку и поднял голову.
Все в ней казалось большим: широко подведенные глаза, ворох черных с проседью волос, небрежно заброшенных за спину, наполненная до треска черная блуза, серебряная пряжка на выпуклом животе и крупные, круглые колени, затянутые в сверкающий капрон.