— За какую «нашу»?
— Глупенький. Власть всегда наша. Раб останется рабом, как ты его ни раскрашивай, в какие бы тоги ни наряжал. Один принцип у раба — поменьше работать, побольше урвать, украсть, отнять. А теперь покурим. У меня старые буржуйские папироски есть. Ты не скажешь Гребневу? А Редкину не скажем.
Катя поставила на стол стеклянную пепельницу, открыла начатую коробку папирос Дора. Чагин заинтересовался тремя окурками. Мундштуки смяты по-разному. Пожарская ловко прикурила, сунув папиросу в ламповое стекло. Глубоко затянулась…
— Рдекин вчера заходил. План праздничного номера обсуждали. Выпьем за успех нашего дела. Не стоит коммунисту хмелеть. Ешь. Меня примут в партию?
— Обязательно дам рекомендацию. И жизнь, если понадобится, отдам, — сказал Иван, покачивая лампу, которая стала дымить. Катя взяла ломтик сала, задавила папиросу. Иван потянулся за рюмкой. Лампа погасла. Запахло керосином. Зашуршала материя. Катя сбросила платье и валенки, юркнула в постель. Иван сидел у стола, незная, что ему делать. «Тётка заждалась. Пора домой». Уходить не было желания.
— Где мы застряли, Ванечка? — как-то буднично проговорила Катя. — Гулять так гулять. Рождество нынче. Устала я каждого стука бояться. Ты собрался в белье ложиться? Карл Маркс не учил разве? Фридрих что-то писал о семье. Всему вас научил, а такую малость, просто мелочь, — забыл. Полагался на вашу сообразительность. …Смелее. Я и замёрзнуть так могу.
Они прижались друг к другу. Иван боялся пошевелиться, сделать что-то невпопад. Он должен понять, что его не отправляют домой, а значит, ему рады, он принят, как желанный гость.
— Да, вы солидный коммунистический мужчина. Вот так рождественский подарок. — Она нежно гладила его, коротко целовала, — Овидия читал? Придётся просвещать младенца.
— Заглядывал недавно.
— Не шепчи. Говори нормально. Нам только скрипеть непозволительно. Завтра хозяйка вопросами замордует, будто в чека. Не люблю, когда молчат. Ты разве не думал об этом? Придётся на пол переместиться. Меняем диспозицию. …Ближе к сундуку. — В полумраке фигурка Кати двигалась быстро и уверенно, будто она стелила свою тощенькую перинку каждую ночь. Иван решительно захватил в кольцо своих рук тело, но Пожарская ловко высвободилась, бросила вторую подушку, медленно опустилась на колени, перевернулась на спину, раскинув руки и ноги.
— Думать не могла, что когда-нибудь станет возможна эта ночь. Ты приятный кавалер. А я, как женщина, чего-нибудь стою? Как не с кем сравнивать? Так и не с кем? Разве коммунарки не предлагали себя бойцам? Тебе не хватило радости в красной косыночке? Какая жалость… Не волнуйся. Нам спешить некуда. Каков барин к нам приехал на постой. Никто не войдёт. Треовги сегодня не будет. Я сама хочу. Совратила тебя.
— Ты — моя мечта. — шептал Иван, гладя гладких, холодных уродливых уродцев. «Не снится ли мне это? — спрашивал себя Чагин. — Такая тихая, грустная, всегда в газетных хлопотах, затянутая в солдатскую гимнатсёрку, а сейчас другая, — ироничная, веселая, заботливая».
— Держите меня, Ванечка. Крепче, ещё крепче. Сейчас будет ещё лучше. Передохни. — Он гладил голову, уши. Под ладонями ощущались лопатки, позвонки.
— Какая ты худенькая. Тебя нужно кормить ветчиной круглые сутки.
— Как я согласна на это предложение. Корми, корми, Ванюшка, доргой мой.
— Ангел мой. Как ты это умеешь? Волшебно…
— Распутный твой ангел, — откинувшись на подушку, выдохнув, проговорила Катя. — Сейчас я должна родиться. У меня ночь рождения. Полночь. У хозяйки часы пробили двенадцать. Как ваше самочувствие? …Продолжим образование. Хорошее самочувствие. Странно. Полагала, что наш кружок марксизма-эротизме надо закрывать. Оказывается, вы любите учиться? Вот вам задачка. Как посутпите? Правильно поступаете. Как наша нога? Я — улетаю. Дагоняй, Ванюша. Скажи, я — слаще красных девчаток? Не обижайся. Не было, так не было. Нам с тобой повезло… Ты способен полетать? Ты уникален. Мой стойкиу красный солдатик. …Ты не ошибся, говоря о моей неповторимости. Ты помнить будешь меня всю жизнь.