— Она учится в группе доктора Кохрейна, вот и все дела.
— Нет, не все. Она террористка. Кохрейн был политическим агитатором всю свою жизнь, а теперь и ее втянул. Я собираюсь их арестовать, и, если ты не хочешь к ним присоединиться, советую пораскинуть мозгами и вспомнить все, что знаешь об этих заговорщиках — и чем больше, тем лучше. Чтобы я занялся ими, а не тобой.
Каким-то непостижимым образом сеньор Вальдес нашел в себе силы взглянуть прямо в лицо команданте. Он вспомнил, что говорила Катерина о публичной казни: о том, как важно сохранять стойкость до самого конца. Он знал, что скажет сейчас, но не знал, почему — ведь даже в тот момент он не был уверен, что готов рисковать жизнью, защищая Катерину от команданте. А может, ему казалось, что, действуя, как герой-любовник из романа Л.Э. Вальдеса, он может спасти свою шкуру?
Он проговорил дрожащим голосом:
— Камилло, вот теперь я скалу тебе истинную правду. Скажу то, в чем никому никогда не осмеливался признаться. Я боюсь тебя. Тебя и подобных тебе ублюдков. Вы внушаете мне ужас. Но, несмотря на это, я никого тебе не сдам. Ни Кохрейна, ни девушку. Никого.
Сеньор Вальдес был истинным художником и даже отчасти артистом, поэтому ему самому эта тирада показалась совершенно неубедительной. По лицу команданте было понятно, что тот думает также.
— Ты сдашь мне всех, Вальдес, все и всех. Ты сделаешь все, что я тебе прикажу. — Команданте допил бренди. — Клянусь, ты даже смешаешь мне еще один коктейль, если я попрошу.
— Вы сами не понимаете, что говорите, — рука Вальдеса вновь взлетела к верхней губе.
— Чиано, сынок, я знаю так много, что самому противно. Знаю, например, откуда у тебя это.
Сеньор Вальдес быстро отдернул руку от лица.
— Или арестуйте меня, или на сегодня довольно издевательств! — сказал он, поднимаясь.
— Вот-вот, беги к мамочке, сопляк. А мне еще надо заняться мужским делом.
В саду ярко вспыхнули лампы.
Шестилетний ребенок уверен, что знает, как устроен мир и что постиг природу человека. Пятнадцатилетний юноша знает столько же, сколько молодой человек двадцати лет или пятидесятилетний отец семейства. Иногда надо дожить до старости, иногда требуется больше одной жизни, чтобы понять, как мало мы на самом деле знаем, как много нам предстоит узнать и как удивительно устроены наши собратья-путешественники по жизни.
«Понять — значит простить» — уверяет нас пословица. Те, кто страдал больше других, должны и прощать больше, а кто страдает сильнее людей, подобных Хоакину Кохрейну?
На свете вряд ли нашлось бы два менее похожих человека, чем доктор Хоакин Кохрейн и сеньор Вальдес: один — маленький, хромой, шаркающий ногами при ходьбе, другой все еще в прекрасной форме.
Один — раб чисел, другой — человек слов. Один — вечно в тени, петляющий по окраинам жизни, другой — эгоцентрик, требующий к себе всеобщего внимания, купающийся в восхищении окружающих, уверенный в своем праве на это.
Сеньор Вальдес ни во что не верил и хвастался беспринципностью, а доктор Кохрейн всю жизнь жил одной тайной страстью.
Сеньор Вальдес всю жизнь бездумно растрачивал себя, не зная любви, так что когда любовь наконец пришла, он не узнал ее и страшно напугался. А доктор Кохрейн всю жизнь был открыт для любви, как заправленная керосином лампа, в которую нужно только заправить фитиль.
Сеньор Вальдес — дамский любимец, и доктор Кохрейн — не любимец, и тем более не дамский, но, несмотря на это, поскольку жизнь так безгранично удивительна в своих проявлениях, именно доктор Кохрейн сидел сейчас напротив Катерины, беспокойно вертя в руках солонку.
Они провели в маленьком ресторанчике почти четыре часа, и задолго до конца их разговора доктор Кохрейн решил, что девушка ему нравится.
Они поговорили о деревне Катерины, о ее крошечной деревне, спрятанной в самом сердце гор, и о том, какой там чистый, прозрачный воздух. Она рассказала, что скучает по звездам, по длинному, размазанному по небу хвосту Млечного Пути, но утешает себя тем, что одна и та же луна по ночам светит в окошко ей и ее маме.
Доктор Кохрейн рассказывал о своем предке Адмирале, историю, старую как мир, но Катерина раньше не слышала ее, поэтому ее интерес был неподдельным — по крайней мере какое-то время.
Потом они поговорили о еде, о книгах — в особенности о книгах сеньора Л.Э. Вальдеса, — но дольше всего они говорили о любви. О любви вообще и любви в частности.
Он сказал:
— Я во всем виню себя. Я же ваш учитель! Мне надо было вмешаться — я мог бы предотвратить это безумие.