Выйдя из кельтской саги, отрывки сказания о Тристане и Изольде проникли во Францию с севера. Их перенесли сюда бретонские певцы [12] , говорившие свои «lais» под звуки роты (прототип viola de gamba). Эти небольшие сказки, как пчелы – по изящному выражению G. Paris\'а – разлетелись по всей стране, оплодотворяя цветы туземной поэзии цветочной пылью, мотивами роковой любви. Но одновременно была сделана попытка собрать эти краткие эпизодические поэмы в одно целое, в одно большое жизнеописание Тристана, вероятно, в середине XII века. До нас не дошла эта первозданная поэма, но несомненно, что она имела распространение и послужила источником для обработки Беруля [13] (вторая половина XII в.) и немца Эйльгарта ф. – Оберге [14] (1190), из которых последняя сделалась любимой поэмой средневековья. Обе эти обработки точно следуют первой большой поэме о Тристане, но для целей настоящей статьи более подробное рассмотрение их не необходимо. В дальнейшей истории Тристана несравненно более важную роль сыграла обработка Thomas\'а, англо-норманского поэта, который переработал старую тему согласно требованиям нового уклада жизни. Поэма Томаса (он написал ее около 1170 года) есть вполне самостоятельное художественное произведение, послужившее образцом для английских, старосеверных рассказов, для поэмы Готфрида Страсбургского и – что нам важнее всего – была знакома Вагнеру, вероятно, в её дальнейшей французской обработке. Томас разукрасил народный сюжет, облек его в изящные рыцарские одежды и в таком виде ввел в высшее общество своего времени. Но если это желание понравиться делает Томаса малопривлекательным, то его поэма раскрывает перед нами такое богатство психологического анализа, что её творца по справедливости можно назвать великим поэтом любви. Уже фабула поэмы Томаса, далекая от героической саги, свободная от паутины перекрещивающихся эпизодов, показывает, что он раньше всего хотел сконцентрировать внимание читателей на любовниках. Он выдвигает на первый план Тристана и Изольду; менее отчетливо у него разработана фигура короля Марка и белорукой Изольды, а все остальное трактуется чрезвычайно небрежно и является только фоном для любовной драмы. Своим знанием человеческой души Томас сумел осветить самые скрытые движения сердца. Он написал поэму для всех любящих – «as amanz» [15] . Тристан и Изольда должны им послужить примером.
Томас сумел придать индивидуальную окраску безличному стилю старой саги. Его поэма дает наиболее возвышенный образец чистой рыцарской любви. Мы видим в ней, как в свете тонкого психологического анализа от бесформенной массы народного предания отделяются индивидуально очерченные фигуры Тристана и Изольды. Но, одухотворяя переживания любовников, он совершенно не затрагивает нравственной проблемы любви, нигде не задумывается над мировым смыслом любовных экстазов.
Подражатель Томаса, Готфрид Страссбургский, дает в своей поэме первые просветы сознательного отношения к самому чувству, он пытается интеллектуализировать любовь, сказать свою философию любви. Он уступает Томасу в смысле эмоциональной чуткости и тонкости ощущений – в его поэме нет тихой грусти и мягких красок Томаса, зато – в ней трепет более яркой и разнообразной жизни. Стихи Томаса как-то схематичнее; более красочная – Готфрид сам называл себя «ein Farber» – широкая и богатая по компановке фигур и сцен поэма Готфрида сильнее действует на воображение читателя [16] . К поэме Готфрида непосредственно примыкает драма Рихарда Вагнера [17] .
4Любовь, послужившая темой для легенды, – любовь, нарушившая все традиции того общества, среди которого жили Тристан и Изольда. Ведь Изольда – королева, в представлении людей той эпохи она должна была быть образцом всех женских добродетелей. Еще тяжелее был грех Тристана, обманувшего своего дядю, короля, который любил его, как сына. Он добровольно взялся исполнить поручение – привести своему повелителю и другу невесту и потому должен был особенно щепетильно отнестись к чести Изольды, которую взял, совершенно не задумываясь о последствиях своего поступка. Но средневековая поэзия очень бледно намечает конфликт между долгом и любовью в душе Тристана. Сама Изольда ни минуты не терзается тем, что ей приходится сразу отдаваться двоим. Она не проявляет ни малейшего желания бежать от мужа, чтобы жить только с Тристаном, и даже после эпизода с «любовным гротом» добровольно возвращается к Марку и продолжает его обманывать с Тристаном. Что подобного рода поведение дисгармонировало с нравственным самосознанием эпохи, когда легенда о Тристане и Изольде впервые входит в литературу, доказывают другие произведения поэтов, обрабатывавших аналогичные темы. Так, например, Chrétien в своем любовном романе (Cligès) [18] резко порицает женщину, дарящую свою любовь двоим мужчинам сразу. Marie de France в одном стихотворении возносит «благоухающую любовь» Тристана и Изольды, а в другом lais самыми отталкивающими чертами рисует прелюбодеяние. Казалось бы, что французские поэты и народное предание должны были вынести суровый приговор любовникам, а между тем и кельтские песни, и творцы средневековых поэм всей душой им сочувствуют и самыми мрачными красками изображают «предателей», осмелившихся им помешать. Но нас не должна удивлять эта раздвоенность, непоследовательность поэтов XII и XIII столетий: они воспринимали на веру фабулу старой саги, она их связывала и не давала развернуться их житейской наблюдательности, их личным взглядам на нравственность.