Путь из Бистрицы до Буковины пролегает через горы, а потому я прибуду к замку через три неполных дня. Дождь, начавшийся еще прошлой ночью, так и не остановился, но мы все же пустились в путь после того, как я познакомился со своим новым извозчиком, присланным графом. Было в нем что-то необычное: от слишком прямой спины — ведь сидя на облучке хочешь не хочешь согнешься за многолетнюю работу, — до чрезвычайно искристых голубых глаз. И откуда только я взял столь непривычный для моей речи эпитет? Впрочем, не суть важно. Мы покинули Бистрицу в три часа.
Я спал или читал при свете керосиновой лампы, покачивающейся на крюке под самой крышей дилижанса. Дождь, казалось, только усиливался по мере приближения к Буковине. Я впервые пересекал горы, и не просто горы, а Карпаты. Никто из моей семьи не выезжал так далеко в Европу, не считая дальних родственников и предков, которые решительно покоряли Индию. Я буквально изнывал от скуки, смотрел в окно днем, дрожал от холода по ночам, читал книги, что привез с собой, и надеялся, что волки, воющие на луну, не нападут на замерзшего и голодного меня.
Те неполные три дня показались мне чрезвычайно изматывающими, а потому я отослал краткое письмо графу из Буковины, что задержусь на несколько часов, чтобы немного отдохнуть, поскольку едва ли я смог проспать больше пары часов за то время, что мы были в пути. Мой извозчик не знал усталости! Он останавливался лишь в двух неизвестных мне и не отмеченных на карте деревушках, где мы задерживались на час-полтора и вновь продолжали путешествие. Я был совершенно отвратительно измотан. Скука и дорога сделали свое дело. Я заснул, как младенец, убаюканный колыбельной матери, хотя мать мне никогда не пела колыбельных и не баюкала в люльке, право слово. Румыния со своими дождями, лесами, туманными горами и вином делает меня чертовски сентиментальным.
До Верецкого перевала меня сопроводил все тот же извозчик, что управлял дилижансом. Я хотел было расплатиться, но всё уже было улажено графом, и я сделал мысленную пометку, что и за это его стоит поблагодарить. Мне оставалось в пути буквально несколько часов, как я прибуду на место. Я закутался в пальто как можно лучше, поскольку время клонилось к ночи, резко похолодало. В повозке, точнее, в обыкновенном фиакре, было действительно не комфортно. Мы выехали ночью, около полуночи, и луна была высоко, хотя на затянутом серыми тучами небе не было видно ни звезд, ни серебристого луча. Лишь в предутренний час, когда небо окрасилось в лилово-розовый, а гул в ушах от волчьего воя перестал беспокоить, я, открыв глаза, увидел впереди чернеющие очертания древнего замка, хозяин которого
«ожидал меня как можно скорее».
========== Мемуары Его Светлости: «Хризопраз» ==========
«12-е сентября 1895-го года»
Я давно не писал ни писем, ни мемуаров. На протяжении уже многих лет ничего не менялось, разве что рушились стены замка, иссыхала моя старческая плоть, а собственная жизнь стала казаться всего лишь сном. В стенах каменной крепости я чувствовал себя снующей из покоев в покои тенью, что не может смиренно принять свою участь небытия. Я забыл вкус вин и тепло человеческого тела, и, кажется, буквально пропах пылью, осевшей на дереве и камне. Не думая о Нем, я стал замечать, что память моя иссякает, а воспоминания тускнеют. Еще несколько лет назад мне казалось, что те кровавые события затронули нас не более десятилетия назад, а прошло так много времени, что гобелены в галереях замка потеряли свой цвет, реки иссохлись и выродились леса. Его портрет, единственный, что сохранился в моем доме, не видел солнца вот уже последние триста лет. Я так и не смог смотреть в Его написанные глаза, помня взгляд, каким он одарил меня перед тем, как на его белую шею набросили петлю.
Но отчего-то именно в эту ночь мне захотелось подняться в ту комнату, куда я старался больше никогда не заходить. Она превратилась в кладовую драгоценностей и дорогих одежд, в библиотеку с редкими изданиями, где за старинным гобеленом, пахнущим тленностью и затхлостью, находился небольшой портрет темноволосого кудрявого юноши с точеными чертами лица и выразительными глазами. Хотя изобразительное искусство в те годы было далеко не самым выдающимся, этот портрет и воспоминания — все, что у меня от него осталось. И их я хранил, как зеницу ока.
Он не любил праздники, хотя весной выбирался на луга и в леса, чтобы изучить некоторые травы, поскольку чрезвычайно интересовался колдовством и травничеством. Право слово, из него бы вышел замечательный чернокнижник. То, как он ловко собирал и находил нужные травы, заговоры и заклинания, изучая древние языческие и современные ему записи, свидетельствовало о его необычайной сообразительности. Он читал тексты на латыни и греческом, готском и старославянском. Я и понятия не имел, как в свои двадцать лет он был столь чрезвычайно эрудирован. А еще он был безупречно хорош в ядах. Однажды он отравил заговорщика, что пытался убить меня в моей же постели. И едва ли кто мог предположить причину смерти этого несчастного, что осмелился взять на себя участь моего палача! Я же, в отличие от Вильгельма, предпочитал изучать труды лекарей и знахарей. Были, конечно, времена.
Я всегда любил Румынию, ведь я вырос в этой туманной стране с захватывающими дух пейзажами, где верят в колдунов, вампиров и призраков. Густые леса и многочисленные озера, пики Карпатских гор и древние замки — чем не пристанище темных сил. Меня всегда радовало то, что контроль церкви здесь был куда более слаб, нежели на соседствующих территориях, но, впрочем, я никогда не верил в Бога. Я бы скорее поверил в Дьявола, нежели в Господа. Всегда считал, что зло намного честнее добра, без полутонов и недоговорок. Зло есть зло. И в нем — истина.
Как сегодня, я помню времена Чахтицкой пани, войну с турками, терпкость вина урожая 1583-го года и взгляд серо-зеленых глаз моего нареченного. Я был князем в Валахии, в то время как боярские конфликты стали набирать силу после Османского сюзеренитета, и произошло ужесточение режима. Турки полагались на Валахию и Молдавию, ведь те поставляли новые души в армию. Помнится, я ратовал за упразднение валашской армии, поскольку это приносило невероятное количество расходов, и за учреждение наемного войска. Сейчас это все кажется таким далеким. Мое правление было не на руку тем боярам, что хотели захватить власть на территории княжества, а потому они решили устроить переворот. И начали они с моей прислуги и двора. Вильгельма повесили в ночь на Мэрцишор, праздник весны и первоцветов.
Сегодня тринадцатое сентября тысяча восемьсот девяносто пятого года. Прошло уже больше трехсот лет, хотя время казалось бесконечным. Триста лет в темноте, пыли и ночи. La nuit jusquʼà la fin de temps. Не вспомнится мне, увы, имя писателя, что облек эту мысль в слова. В одну ночь ко мне пришло осознание, что, покуда моя жизнь иссякает, но в слабом сердце все еще теплится надежда, стоит покинуть стены полуразрушенного замка и посмотреть на то, как изменился мир. Моя кожа истончилась, как пергамент, приобрела оттенок известняка и запах пыли. Написав письмо одному из толковых людей в Бухаресте, я получил адрес учреждения, что занималось продажей недвижимости в Лондоне. Туманный Альбион как ни одно другое место подходил для того, чтобы прочувствовать новый мир. Чего только стоила одна индустриализация. У меня было достаточно времени, чтобы выучить не менее десятка языков, и английский, безусловно входил в их число.
Через несколько дней я ожидал гостя из Великобритании: молодого консультанта, что являлся родственником одного из именитых чиновников, который сможет помочь мне оформить бумаги в наилучшем виде, ведь он, как сказал тот самый ранее упомянутый «толковый человек» из Бухареста, «подающий надежды юноша». Будем надеяться, что он не разочарует меня. По правде говоря, я был утомлен постоянным ожиданием чего-то смутного и неясного, потому решил встретить гостя сам. Чрезвычайная удача — туманная и облачная пелена.