Джон Ди обхватил рукой камень. Он не отпустит ее. Он проговорил:
«Отрекаюсь от тебя. Госпожа».
«Жаль, о, как жаль, — отозвалась она, широко распахнув глаза. — И жалость как младенец обнаженный».
Она упала на колени и съежилась на ветру, который дул и там, где она пребывала. Мадими обхватила свою наготу и попыталась завернуться в бьющееся на ветру платье, а ветру того и надо было. Ди прекратил расспросы. Душу переполняли чувства. Мадими более не проповедовала и не учила. Она молилась, и молилась не о людских душах, а о себе: испуганная, как ребенок, оказавшийся ночью в урагане, как сирота военных лет, умоляющая безжалостных победителей оставить ей жизнь, а они не слышат.
Глава восьмая
Вверху, на горе Юле, ветер хлестал по старым, нетронутым деревьям той чаши, что окружала психотерапевтический центр «Лесная чаща». Сам центр — деревянный, построенный около века назад, с тех пор сильно пострадавший от непогоды — выдерживал удары, как старый галеон на причале; он скрипел и стонал, будил гостей (не «пациентов», ни в коем случае не «больных») и пробуждал их страхи. Шнур на флагштоке ритмично бил по железному столбу, и тот гудел набатом.
Свет давно выключили, и длинные деревянные залы погрузились в темноту, но из туалета в конце третьего этажа восточного крыла все еще доносилась перебранка двух голосов (высокого и истеричного со спокойным и низким). Шум спускаемой воды. Хлопает дверь. Босые ноги быстро шлепают по залу, невнятное бормотание затихает где-то у лестницы, а следом кто-то идет в обуви на резиновой подошве, шепчет не то с мольбой, не то приказным тоном.
У кого-то явно крыша поехала; проснувшиеся гости лежали в кроватях, прислушиваясь. Ночные происшествия такого рода были нередки, их подробно разбирали за завтраком те, кто не спал в два часа ночи.
Этот кто-то появился — вернее, появилась — рядом с наполненной запахами кухней, где ночной сторож и нашел ее; когда она начала опустошать полки, здоровые коробки с солью и специями, большие банки томатов, кукурузы и персиков, оказалось, что остановить ее не так-то просто: слишком сильна; и сторож побежал за помощью, стуча в каждую дверь второго этажа.
Настоящее буйство было в «Чаще» редкостью. Эхо события бродило из кухни в большую игровую комнату, в него уже были вовлечены: смотрительница западного крыла третьего этажа, терапевт, которого она разбудила, ночной сторож, который нашел ее, когда двое других — потеряли, и обитатель «Чащи», которого разбудил сторож, а именно — Майк Мучо, пребывавший на ежемесячном дежурстве. Никто из них не был готов применить силу, но им не удалось ни скормить ей таблетку, ни сделать укол, ни вернуть в постель.
Зато хоть ненадолго успокоили и усадили в уголок бесед, к столику у пруда; по ее лицу струился бледный пот, взгляд перебегал с одного человека на другого, будто она пыталась понять, что они за звери. Потом вдруг хлопнула ладонями по коленям и встала — пора, мол, идти; она прорывалась сквозь цепкие руки (слепо, как через заросли), когда Рэй Медонос, одетый в клетчатый халат и домашние тапочки, появился на ее пути.
Позднее Майку думалось, что это было провидение: ни один из тех, кто пытался справиться с девчонкой, не решился противиться вмешательству Медоноса. Она замерла, увидев его, — будто в нем одном узнала человека. Он глядел на нее с любопытством, и мятое лицо его оставалось спокойным.
Затем действие перенеслось на другую сцену — обратно в разгромленную кухню. Сначала девушка намеренно двинулась туда, затем вроде бы шла неохотно и неуверенно, как будто чья-то воля вела, остановила и вновь повела ее; все шли следом, среди них и Медонос, державший руки в карманах халата. Зажигались лампы, открывались двери, любопытствующие подходили к верхним ступеням лестницы и смотрели вниз, на кухню.
Она повернулась и стала напротив Медоноса.
Не вынимая рук из карманов, Медонос смотрел на девушку голубыми глазами с розовыми веками: крохотные самоцветы, совершенно неуместные на его дряхлом лице. Ветер ударил в кухонное окно, снаружи простонали кедры. Он велел:
— Назовись.
Она сжала челюсти и вскинула голову: глаза яростные, сухожилия на шее напряжены. Майк Мучо стоял рядом и чуял ее страх. Медонос снова приказал:
— Назови имя свое.
Она подчинилась: выплюнула бессмысленную цепочку взрывных звуков; она тряслась от ужаса, или ярости, или того и другого. Медонос тут же, как услышал имя, вынул руки из карманов, взял девушку за костлявые локти и, глядя ей не в лицо, а на грудь, сказал чуть слышно:
— Оставь женщину эту. Я так велю. Именем Иисусовым. Вправду ли в тот миг поднялся ветер? Позднее Майк Мучо утверждал, что так оно и было. Он чувствовал, как он сам, «Чаша», гора Юла — все, из чего состоит наш мир, — ослабило связи, поднялось и повисло в воздухе: чтобы потом возвратиться на свои места лишь по согласию или приказу.
Минул бесконечный миг, и девушка перестала дрожать. Казалось, она проснулась, как ребенок после ночного кошмара; очутилась в кладовой среди разбросанных продуктов, горшков и сковородок, и увидела их, как не видела прежде, и зарыдала, изливая горе, облегчение, смущение.
Разве вы не помните тот ветер в конце лета, в сентябре 1977-го — или это был 1978й? — ту ночь, когда он дул так долго и всеохватно? Он веял не только в Дальних горах, забирался не только в открытые окна квартир Нью-Йорка и Бостона, не только на восточных морях вздымал волны, крушил пришвартованные лодки: дул он по всей стране, погодные фронты переплетались над Великими Равнинами, как узоры в пейслийском орнаменте[586] (ведущий телепрогноза погоды с изумлением указывал на эти чудеса Вэл и ее матери — они лежали в одной постели под стеганым атласным одеялом, а вокруг шумел оживленный лес); задувал ветер и на другой берег. Джулия Розенгартен знала это, потому что телефонный звонок из Биг-Сура[587] разбудил ее после полуночи, и она поболтала о том, что бы это значило; ей было почти внятно пение трансконтинентальных проводов, словно морских шумов, слышных в раковине.
Когда ее собеседник после заверений и междугородних объятий наконец повесил трубку, Джулия уже не могла уснуть. В ущелье улиц завыла сирена, кошки подобрались ближе к приподнятым коленям хозяйки. Она снова взялась за трубку, вслух произнесла номер — увериться, что помнит верно, — и позвонила Бо Брахману из Дальних гор.
В комнате Бо не было телефона, но женщина, взявшая трубку этажом ниже, ответила, что он точно не спит; да и никто в доме не спал — дети плакали, взрослые переходили из комнаты в комнату, закрывая окна. Соседка Бо поднялась наверх и позвала его. Джулия ждала, прислушиваясь к далеким звукам растревоженного дома.
— Привет.
— Ой, Бо. — Она плотнее прижала трубку к лицу. — Что это все такое, что творится-то?
— Понятия не имею, Джулия. Знаешь, иногда сильный ветер — это всего лишь сильный ветер.
— Я разговаривала с Лео, — ответила она. — Который в Калифорнии. Там то же самое. Бо, Хилари сказала, что ее янтарь рассыпался. Она вчера держала его в руке. И он прямо там распался на кусочки. — Она помолчала. — Бо?
— Я здесь, Джулия.
— Мне страшно.
— Не стоит бояться перемен, — мягко сказал он.
— Ты и сам боишься. И я. Я всегда боюсь.
— Если бы не было перемен…
— Я что, говорила, что не хочу их? — перебила она. — Или я от них отказываюсь? Только вот что, Бо… — Она подняла глаза: в дверном проеме было видно, как на кухонной стене раскачивается календарь, смертельно-бледный в свете уличного фонаря, и страницы его бешено шелестят. — Бо. Я тут подумала: скажи мне то слово. Ну, ты понимаешь.
— Ты сама его можешь сказать, Джулия. Так будет даже лучше.
— Я не могу. Я никогда не запомню его. Так что скажи ты.
— Хорошо, — ответил он. — Но оно и твое тоже. Для тебя.
586
Пейслийский орнамент — характерный узор по названию шотландского города Пейсли, где в начале XIX в. стали производить шали в подражание кашмирским. Был очень популярен в 1960-е гг.