В это же время белая «буря» с откидным верхом (свернувшая с автострады у Пайквилля часом раньше и проехавшая почти под окнами Царицы Ангелов) миновала сгинувшую деревушку на Кабаньем Хребте и двинулась вверх по горному склону. Туда, где широкая мощеная улица разделялась и вела вверх к старой открытой разработке на склоне хребта, но «буря» выбрала другую дорогу, грязную, ведущую вниз; женщина за рулем ни с того ни с сего убрала ногу с газа, и призрачная машина съехала по изгибу дороги, прошелестела по хрусткому гравию и замерла у берега ручья.
Водитель соскользнула с красной обивки сиденья, распахнула дверь для пассажиров; вышла. Мост был тот же, казалось ей, или новый не отличался от старого; она аккуратно шла по нему на высоких тонких каблуках.
Она уже хотела вернуться; хотела бы вообще сюда не приходить; но теперь ее желания ничего не решали, и что бы ни вело ее — вело быстро над бурной водой и вверх по тропинке. Мимо огромного валуна, который так и не сдвинули с места, оставили как знак. Сосны выросли на горе, там, где она провела не одну ночь — так давно, столько лет назад. А под крыльцом не лежит ли собака? Никто не проснулся. Она прошла ко входу: не заперто и защелки нет; толкнула дверь и вошла, не закрыв ее за собой.
Дом. Света нет, только серая морось телевизора, включенного без звука: на экране быстро сменяются маленькие фигурки в наигранных терзаньях. Возле телевизора — хромая кушетка и дедушкин стул с прямой спинкой, а на нем Библия.
Она прошла мимо кресла к единственной спальне — ее дверь тоже открыта. Под ногами хрустнул линолеум. Ветер, казалось, вот-вот подымет дом прямо в воздух, прямо к вершинам деревьев.
Он был там.
Лежал на спине на матрасе, без рубашки, огромные мозолистые ноги раздвинуты, длинная рука свешивается к полу. Сперва почудилось — он не спит, глаза его смотрят; приблизившись (с отвращением и ужасом, но без страха), она поняла, что он не здесь. Ветер рвал занавеску на открытом окне.
Не мешкая — да и не в ее власти было замешкаться, — она подошла к нему; подняла безвольную руку и положила вдоль тела; просунула руку с красными лакированными ногтями под спину (подумалось: холодный как труп), потянула. И тяжелый как мертвец. Она встала на ноги, пошатываясь на каблуках, и с тонким писком летучей мыши перевернула манекен лицом вниз. Он не проснулся. Не мог.
Теперь бродячий дух, придя на рассвете обратно, не сможет войти через рот, из которого вышел. Он заперт снаружи.
Она повернулась и вышла, оставив дверь открытой (и через нее он вернуться не сможет), мимо дьявольского камня и обратно по маленькому мосту — на этот раз провалилась каблуком в щель. Она нагнулась, чтобы снять туфли на ходу, уже быстрее подошла к белому автомобилю, ждавшему у воды, и вырулила обратно, разбрызгивая землю и камешки, — ошеломленный ветер выл за спиной.
Как, разве вы не помните, разве не помните: ведь если не помните вы, других доказательств не останется. Одна из больших сосен на высотах Аркадии рухнула и развалилась пополам, обнажив пустоту сердцевины и построенный в ней огромный улей; пчелы взлетели на встречу с врагом и были рассеяны. Ветер стряхнул дранку с конюшни и перевернул страницы «Нэшнл джиографик»,[592] сложенных на ее чердаке; он поднял страшный грохот, но так и не смог открыть запертую дверь, у которой с самого дня своей смерти стоял Бони Расмуссен, недвижный, словно камень.
Роузи Расмуссен сидела в постели, тоже разбуженная ветром или шумом за дверью — будто чьи-то шаги. Да нет, ветер, конечно же. Роузи была настороже; вглядываясь в черный овал дверного проема, она пожелала: пусть оно, что бы то ни было, убирается прочь.
Прочь.
И когда Роузи уверилась, что за дверью и вправду кто-то есть, послышались мягкие шаги и маленькая фигурка в белом прошла мимо ее двери, даже не заглянув.
Господи, Сэм.
— Солнышко? Тебе надо?..
Нет, не в туалет. Роузи вылезла из постели, вышла в зал и успела заметить, как Сэм целенаправленно спускается по ступенькам.
Говорят, их не нужно будить, не то стрясется что-то ужасное. Правда это или нет? Миф, конечно, миф, совершеннейшая выдумка, — потому что так странно, так страшно, но чего же?
— Сэм, — прошептала она, но не очень громко.
Ну и ветер.
Сэм без колебаний спустилась по лестнице в зал, держась за широкие перила. Что она думает, куда направляется. Роузи шла следом, шея и плечи вздрагивали, как всегда, когда она слышала рассказы о ночных кошмарах. Она смотрела, как белая ночнушка Сэм плывет через зал к входной двери. Подойдя, она встала на цыпочки и взялась за ручку — то ли выйти самой, то ли впустить ночь.
Роузи подскочила к дочери.
— Нет! Сэм, нет! — вырвалось у нее. — Нет!
Сэм отвернулась от двери. Она увидела маму, и большой зал, и саму себя — тело ее яростно дернулось, и глаза были огромными.
— Что это? — спросила она, уставившись перед собой.
Ее снова затрясло: беспрерывно. Она рухнула на пол, прежде чем мама успела подхватить. Роузи пыталась поднять ее, но Сэм всю скрутило, зрачки закатились, зубы стиснуты, из горла вырывается дикий вой.
Буря в мозгу — вот как называл это доктор Бок. Будто гроза.
— Боже, — повторяла Роузи, пытаясь прижать Сэм к себе. — Боже.
Была ровно полночь двадцать первого сентября. Приступ продолжался почти минуту. Вечно.
— Боже, — молила или шептала Роузи. — Господи, Господи Иисусе.
Глава девятая
— У сердца, — сказал Фрэнк Уокер Барр Пирсу Моффету, — есть история. — И он постучал по груди, внутри которой, вероятно, находилось его собственное.
— Да? — сказал Пирс.
— В наше время сердце — просто насос. Мышца. С ней могут случиться неприятности, и она нуждается в заботе. Но на протяжении веков оно было — и в самом деле было — обителью чувств, истолкователем мира, источником эмоциональной жизни.
Они шли по аллее меж двух рядов чахлых пальм, чьи верхушки указывали на то, что ветер — западный. В конце аллеи стояла пирамидка, охраняемая сфинксами с нарисованными кошачьими глазами и ртами-бутонами.
— Когда-то, давным-давно, — продолжал Барр, — человек был устроен иначе, нежели теперь. Когда-то его составляли различные, несоизмеримые части. Душа и тело. Тело и душа.
— Да, — сказал Пирс.
— Душа была нематериальна; она не имела размера, формы, плотности, веса, ничего такого. Она сама делилась на части, но сейчас это не важно. Тело было полностью материально и состояло из четырех элементов: воздух огонь земля и вода, в нескольких, весьма немногих сочетаниях.
Пирс кивнул. Он вынул из кармана и надел коричневые солнечные очки, которые купил в свой первый приезд в Дальние горы, в прошлую мировую эпоху, до времени перехода. Песок и море потемнели.
— Ну так вот, проблема заключалась, — говорил Барр, — в отношениях между этими частями. Душа полностью нематериальна, тело — наоборот; так как же душа может постигнуть тело и материальный мир? Как может тело отвечать на приказы и стремления души? Что вообще может их связывать?
Он махнул рукой в сторону пирамиды, показывая, что надо не обходить, а направиться прямо к ней. Человек он был низенький, но казался крупным, будто сделан из какого-то тяжелого и крепкого материала; но все же его поступь была нерешительна, а руки в промокшей от пота рубашке — немного искривлены в локтях. Он был стар уже в пору Пирсова студенчества.
— Но ведь эта проблема вовсе не обязательно возникает, — вставил Пирс, которого охватило знакомое беспокойство. — Если не делить человека на части, то и думать не о чем.
— Правильно, — сказал Барр. — Греки так и делали. Ставили проблему так, чтобы ее мог решить любой, кто согласен, что греки во всем — последняя инстанция. И вот к чему в конечном счете пришли; установили, что существует и нечто третье, а именно — дух, pneuma по-гречески; у этого слова множество туманных значений, в том числе и «дыхание».
592
«Нэшнл джиографик» — всемирно известный научно-популярный географический журнал, издаваемый с 1888 г.