Вам бы надо послушать, как она разговаривает по телефону. Я никогда не решусь сказать кое-что из того, что говорит она. То есть, она говорит всю правду, но от этого только хуже, правильно? Видите ли, среди наших клиентов немало таких, которые отдают нам картины в тайной надежде, что где-нибудь в уголке этой бездарной мазни, под слоем краски, обнаружится подпись Леонардо да Винчи и они сразу разбогатеют. Да, именно так — и таких немало. У них нет никаких доказательств, есть только предчувствия, и они почему-то уверены, что если отдать картину на реставрацию и экспертизу, то эти предчувствия обязательно подтвердятся. Они за это и платят, правильно? Как правило, все ясно сразу, стоит лишь посмотреть на картину, но Джилиан не любит делать поспешных выводов и поэтому не говорит им сразу, что их надежды напрасны, а поскольку она этого не говорит, их надежды перерастают почти в уверенность. Но, в конце концов — в девяноста девяти случаев из ста, — ей приходится сказать им правду. И некоторые клиенты воспринимают такой ответ как удар кулаком в глаз.
— Нет, боюсь, что нет, — говорит она.
Далее следует продолжительные возмущенные вопли на том конце линии.
— Боюсь, это никак не возможно.
Опять — продолжительное возмущение.
— Да, это может быть копия с утерянного оригинала, но все равно это было не раньше 1760-х. Самое раннее — 1750-е.
Возмущение уже не столь продолжительное.
Джилиан:
— Можете называть это желтым кадмием, если хотите, хотя кадмий открыли только в 1817-м. Такой смеси желтого не существовало до 1750-го.
Непродолжительное возмущение.
— Да, я «всего лишь» реставратор. Что означает, что я могу определить возраст картины по определенным параметрам, исходя из состава красок. Существуют другие способы, как узнать возраст картины. Например, если вы не профессионал, а любитель, у вас может быть «определенное чувство» к картинам и вы вольны назначать им свидания в любое удобное время.
Обычно на этом они затыкаются, что неудивительно. Обычно, но не всегда.
— Нет, мы сняли верхний слой краски.
— Нет, мы провели анализ всех слоев краски вплоть до холста.
— Нет, вы согласились на это.
— Нет, картину мы не «испортили».
Она остается невозмутимой. А в конце говорит:
— У меня есть одно предложение. — Она делает паузу, чтобы удостовериться, что ее слушают. — Когда вы заплатите нам по счету и заберете картину, мы пришлем вам полный отчет и анализ краски, и если он вам не понравится, вы его сожжете.
На этом, как правило, разговор и заканчивается. Джилиан вешает трубку с видом — каким? — не то чтобы торжествующим, но очень в себе уверенным.
— Он к нам нескоро еще обратится, если вообще обратится, — говорю я, частично имея в виду: а ты не отпугиваешь ли клиентов?
— Я не буду работать на таких идиотов, — говорит она.
Может быть, вы считаете, что работа у нас спокойная, академическая, но и тут тоже бывают свои напряги. Человек покупает картину на каком-нибудь провинциальном аукционе, его жене она нравится, эта картина, и потому что она вся темная и изображает библейскую сцену, он решает, что это Рембрандт. А если нет, тогда «кто-то вроде Рембрандта», как он это определяет, как будто есть такой человек, «вроде Рембрандта». Он заплатил за картину 6000 фунтов и рассматривает реставрацию и экспертизу в качестве прибыльных инвестиций, каковые должны превратить первоначальные шесть в шестьдесят, если вообще не в шестьсот тысяч. И ему не нравится, когда ему говорят, что в итоге он получил должным образом отреставрированную и очищенную картину, которая стоит все те же 6000 фунтов, если, конечно, найдется кто-то, кто столько заплатит.
Она очень прямой человек, Джилиан. И она хорошо распознает подделки. И в картинах, и в людях. И раньше, и теперь.
ОЛИВЕР: И вот еще что забавно. Я отвез вверенных мне утяток в местное заведение по насильственному кормлению малышей, где этим милым пушистым малюткам нежно массируют горлышки, пока Большая и Мудрая Утка изливает им в ротики потоки знаний, как потоки зерна. Квартира выглядела так, словно лары и пенаты[46] ушли в многодневный загул, и мой художественный порыв низвести хаос к порядку выразился в следующем: я положил несколько грязных тарелок в раковину, после чего крепко задумался, чем заняться: попробовать все-таки одолеть сборник неиздававшихся при жизни автора коротких рассказов Салтыкова-Щедрина или устроить себе обстоятельную мастурбацию часа этак на три (и не зеленейте от зависти, это я так шучу), — как вдруг пронзительные борборигмы[47] телефона вернули меня к реальности внешнего мира, как это нелепо определяют философы. Может быть, это кто-нибудь из голливудских продюсеров, который не может заснуть от мысли, что мой сценарий еще не готов, и вот он мучается, бедняга — ночной лемур Малибу, потто обыкновенный из Бел-Эйра? Или, что более вероятно, это моя дорогая moglie[48] с каким-нибудь меркантильным напоминанием о том, что в ближайшее время — то есть, не то чтобы очень в ближайшее, но уже скоро — у нас закончится жидкость для мытья посуды. Но реальность — и в этом аспекте философы уходящего тысячелетия были пугающе правы — в который раз оказалась совсем не такой, какой я ее себе представлял.