— Привет, это Стюарт, — сказал чопорный самодовольный голос в трубке.
— Хорошо тебе, — ответил я со всей резкой горечью утренней меланхолии. (Вы не замечали, что подавленное настроение всегда особенно мрачное по утрам? У меня есть даже своя теория на этот счет. Разделение дня, которое всегда одинаково и неизбежно: рассвет, утро, полдень, время от полудня до вечера, сумерки, ночь, — являет собой настолько очевидную метафору человеческой жизни, что при приближении войлочных сумерек, когда непроглядная ночь уже совсем скоро сотрет все краски, вполне простительно призадуматься о хрупкости, бренности и тщете всего сущего и о неотвратимом конце; а ранним вечером, когда эхо полуденных пушек гремит звоном в ушах, вполне логично подумать о прошлом, это время хрустящей кукурузной tristesse,[49] кисломолочного отчаяния, время внутренних противоречий prima facie.[50] И в предчувствии этих противоречий утро вгрызается в нас, словно острые зубы бешеной собаки, и ирония пузырится, как пена.)
— Оливер, — повторил голос, явно расстроенный моим ответом. — Это Стюарт.
— Стюарт, — тупо повторил я и вдруг понял, что мне нужно протянуть время. — Прошу прощения, мне послышалось — Стюард.
Он ничего не ответил на это. Он спросил:
— Как жизнь?
— Жизнь, — сказал я, — в зависимости от того, как ты воспринимаешь окружающую реальность, либо величайшая из иллюзий, либо единственная настоящая «жизнь», данная тебе в ощущениях.
— Узнаю старину Оливера. — Он восхищенно хихикнул. — Ты ни капельки не изменился.
— А это, — парировал я, — есть предмет для дискуссии как философской, так и физиологической. — Я выдал ему сжатое резюме концепции полного обновления клеток и подсчитал вероятный процент ткани — в биологическом смысле слова, — оставшейся на данное время от прежнего артефакта, которого он знал как Оливера сто лет назад.
— Я подумал, может быть, встретимся?
И только тогда до меня дошло, что это никакая не фантасмагорическая эманация моего утреннего настроения и даже не международный звонок — что явилось бы подтверждением тезиса, что «мир» воистину таков, каким его воспринимает большинство. Стю-малыш — мой малыш Стю — вернулся в город.
6. Просто Стюарт
СТЮАРТ: Похоже, Оливер слегка обалдел, когда я позвонил. Ну, наверное, это и не удивительно. Человек, который звонит, всегда больше думает о человеке, которому он звонит, а не наоборот. Есть люди, которые, когда звонят, говорят: «Привет, это я», — как будто в мире есть только один человек с именем «я». Хотя, как ни странно, обычно ты понимаешь — пусть тебя это и раздражает, — кто этот «я», который тебе звонит. Так что, в каком-то смысле, «я» и вправду есть только один.
Прошу прощения, я отвлекся.
Когда первое потрясение прошло, Оливер спросил:
— Как ты нас нашел?
Я на секунду задумался и ответил:
— По телефонной книге.
Короткая пауза, а потом Оливер рассмеялся. Точно как в прежние времена. Это был смех из прошлого, и я рассмеялся вместе с ним, хотя мне было совсем не так смешно, как, очевидно, ему.
— Узнаю старину Стюарта. Ты ни капельки не изменился.
— Я бы так не сказал, — сказал я, имея в виду, что не надо делать поспешных выводов.
— Как так нет? — Типичное для Оливера построение вопроса.
— Ну, во-первых, я теперь весь седой.
— Правда? Кто из известных людей сказал, что ранняя седина — признак шарлатанства? Такой остроумный денди. — Он принялся перечислять имена, но я вовсе не собирался беседовать с ним до вечера.
— Меня обвиняли во многих грехах, но шарлатаном еще никто не называл.
— Стюарт, я не имел в виду тебя, — сказал он, и я даже ему поверил. — Подобное обвинение в твой адрес прозвучало бы неубедительно. Подобное обвинение в твой адрес было бы истинным нонсенсом. Это было бы…