Я стояла там, посреди улицы, как огородное пугало, как пациентка, сбежавшая из дурдома. Кровь была потому, что Оливер ударил меня по лицу, а в руке у него были ключи от машины. Я знала, что все соседи смотрят на нас. Я знала, что теперь нам придется уехать. Что касается соблюдения правил приличия, как ни странно, в таких делах французы более буржуазны, чем англичане. Но я все равно собиралась сказать Оливеру, что жизнь в деревне действует мне на нервы и, в частности, я поэтому и сорвалась.
Разумеется, мне было все равно, что подумают соседи. Я все это затеяла для Стюарта. Я знала, что он все видит. Из окна своего номера в гостинице напротив. И тогда меня волновало только одно: получилось у меня или нет? Сработал мой план или нет?
СТЮАРТ: Где мы были тогда? Я хорошо помню, где был я. Номер стоил 180 франков в сутки; дверца шкафа все время приоткрывалась, когда ее закрываешь. Телевизор был с комнатной антенной, которую каждый раз надо было подправлять. На обед подавали форель с миндалем с неизменным creme caramel на десерт. Спал я плохо. Завтрак обходился в дополнительные тридцать франков. Перед завтраком я обычно стоял у окна и смотрел на их дом.
В то утро я наблюдал за тем, как уезжает Оливер. Машину он не щадил. Мчался на второй скорости, как сумасшедший. Похоже, он просто забыл, что существует такая вещь, как коробка переключения передач. Впрочем, он никогда не умел обращаться с машинами и механизмами — сразу терялся. Окно у меня было открыто, и я слышал, как скрипит его автомобиль, впечатление было такое, что это скрипит вся деревня, что это скрипит у меня в голове. А посреди улицы стояла Джилиан. Стояла, как выбежала из дома, в халате. Держа на руках ребенка. Она смотрела в другую сторону, поэтому я не видел ее лица. Мимо проехало две-три машины, но Джилиан их не заметила. Она просто стояла, как изваяние, глядя вслед Оливеру, который давно уехал. Потом она повернулась и посмотрела туда, где был я. В смысле, в сторону гостиницы — видеть меня она не могла, и знать, что я был поблизости, не могла тоже. Она прижимала к лицу платок. Ее халат был ярко-желтого цвета, и мне это казалось неправильным. Мне все казалось неправильным. Потом она медленно вернулась в дом и закрыла за собой дверь.
Я подумал: так вот к чему все пришло?
Потом спустился в буфет и позавтракал (30 франков).
4. И потом
ДЖИЛИАН: Когда мы жили во Франции, мы общались с одной очень приятной парой пожилых англичан, которые жили в доме на холмах, где начиналась garrigue.[26] Он был художником, причем очень плохим художником, и мне приходилось постоянно следить за собой, чтобы не брякнуть что-нибудь бестактное. Но они представляли собой идеальную пару, которые все-таки иногда встречаются, — это были люди, которые знают, как сделать так, чтобы все получалось. Они сами расчистили свой участок и оставили оливковые деревья; у них были терраса и маленький прудик, много книг по искусству и поленница дров для барбекю; мне кажется, они даже знали секрет, как поднять ветерок в жаркий день. Но самое лучшее, что в них было, — они никогда не давали нам никаких советов… ну, знаете, третья палатка в левом ряду на базаре по вторникам в Нижнем Каркассонне, если хотите самое лучшее… и нельзя доверять лудильщикам, кроме… обычно в жаркие дни я приходила к ним вместе с Софи. Однажды мы сидели у них в саду, и Билл вдруг сказал, глядя вниз на долину:
— Наверное, это не наше дело, — пробормотал он себе под нос, вроде как размышляя вслух, — но вот что я скажу: нельзя болеть на чужом языке.
Это стало семейной шуткой. Если Софи чихала, Оливер сразу же напускал на себя серьезность и говорил: «Ой, Соф, ты не болей на чужом языке». Я хорошо помню, как он катался с ней по ковру, возился с ней, как со щеночком, постоянно рассказывал ей какую-то веселую чепуху, поднимал ее, чтобы она посмотрела на красные цветочки фасоли, которую он посадил на заднем дворе. Не скажу, что прошедшие десять лет были легкими и безоблачными, но Оливер всегда был хорошим отцом, что бы вы о нем ни думали.