И я взялся за дело. Углубился в логистику и маркетинг. Исходил из того, что многие производители органических продуктов столь же далеки от современной цивилизации, как амиши, тогда как торговые палатки большей частью отданы на откуп хипповатым личностям, для которых быстрота и эффективность – позорные буржуазные пережитки, а умение считать – грех. При этом в круг покупателей активно втягиваются здравомыслящие представители среднего класса, которые не слишком заинтересованы в получении дозы контркультуры при покупке каждого пучка неотравленной петрушки. Как я уже сказал, вопрос упирается в налаживание связей.
Ага, вижу: вам хочется, чтобы я не отвлекался. Между прочим, я близко к сердцу принимаю… Ладно, намек понял. Так вот: именно этим я и занимался в Балтиморе не один год, а потом устроил себе непродолжительный отпуск в Европе. Откровенно говоря, сидеть без дела – это не по мне, я начал изучать местные торговые точки и схемы поставок, которые, если честно, повергли меня в шок. Поэтому я решил вернуться домой и здесь начать нулевой цикл.
ОЛИВЕР: Нулевой цикл в нулевом часовом поясе. Нулевой часовой пояс.
Время – это действительно ноль, ничто. Хитрая маленькая субретка. На протяжении всей твоей жизни приволакивает ножки и оттопыривает нижнюю губу, а потом, в какой-то быстротечный счастливый час, в пьянящий миг, когда наслаждение, казалось бы, совсем близко, проносится мимо, как официантка на роликах. Взять хотя бы тот счастливый час, когда я, благоговейно преклонив колено, попросил руки ma belle[16]. Откуда мне было знать, что закончится он примерно тогда же, когда мы разойдемся в разные стороны? И как предугадать, в какой момент неприветливая распутница с подносом над головой снова объявит счастливый час? Честно признаться, после нашего возвращения в Англию жизнь некоторое время текла как-то вяло и зыбко. Потом случилось благовещение Мари. Она – забойный «Сингапурский слинг», каких свет не видывал.
И понеслось: знакомые лица едут на ярмарку веселиться, всей толпой на водопой… А потом на нас обрушилась смерть моего отца. Какие-нибудь въедливые душеведы, ревностные калибраторы тревоги уже, наверное, прикинули, что стресс, вызванный отцовской смертью, наложился на мучительный переезд. Быть может, они бы выразились иначе, но тем не менее. Лично я больше психовал из-за потери лестничной ковровой дорожки и абажура в виде Дональда Дака, нежели из-за того, что нас покинул paterfamilias[17].
И нечего кривиться. Вы ведь не знали моего отца? А если даже и знали, что вряд ли, так ведь это не ваш отец, а всего лишь мой, старый черт. Избивал меня, молокососа, хоккейной клюшкой. Или бильярдным кием? За одно лишь то, что я был похож на мать. За одно лишь то, что она умерла, когда мне было шесть лет, и наше с ней сходство оказалось для него нестерпимым. А поводов было множество: моя нерадивость в учебе… моя внезапная дерзость… плюс какая-то отроческая тяга к поджогам, но я-то знал истинную причину. Мой отец был холоден, как рыба. Этот старый палтус курил трубку, дабы перебить свой рыбный дух. Но пришел день, когда у него пересохла чешуя, а плавники задубели, как ненужная малярная кисть. При жизни он заговаривал о кремации, но я распорядился, чтобы его закопали на перекрестке дорог, для верности пригвоздив колом.
Он оставил всю свою собственность (курам на смех – земельный участок, стоимость которого измеряется в медных грошах, а отнюдь не в луидорах) внучкам, Софи и Мари, в порядке доверительного управления. Сделав специальное распоряжение, чтобы Н. Оливер Расселл не смог наложить лапу на это богатство. Помимо всего прочего, он оставил письма вышеупомянутым внучкам, объясняя причину таких действий. Конверты были запечатаны, так сказать, на живую нитку. В них обнаружилась смесь магического реализма и гнусной клеветы. Ради самих же детей я отправил эти послания в надежное подземелье с люком. На похоронах жена меня осрамила, проливая слезы. В богадельне, где господин Палтус обретался на закате своих дней, хранилась, конечно же, официальная бумага особой важности, а в деревянном костюме скрывались эндопротезы тазобедренного сустава и зубные импланты, заявлявшие о своей вере в воскрешение тела, которая даже в лучшие времена представляет собой достаточно опасное веяние, а уж в данном случае выглядела запредельно жуткой. Джиллиан – вне сомнения, под влиянием месячных – узрела в этом нечто потустороннее и душераздирающее. А потому захлюпала, невзирая на мою железную хватку. Затем все поехали в богадельню, чтобы выслушать россказни о том, как бойко папаша управлялся с ходунками и калоприемником. Как это нередко бывает, я выражаюсь в обобщенном смысле.