И теперь, по прошествии времени, мне удивительно, что подобные вещи случаются, в принципе, редко. Хотя могли бы случаться чаще. Уже потом, когда все закончилось, моя мама сказала совсем по другому поводу, я уже и не помню, насчет какой-то другой пары, которая тоже распалась из-за кого-то третьего, она сказала: «Сердце устроено мягким и нежным, и это опасно». Мне сразу было понятно, что она хочет сказать. Когда человек влюблен, ему легче влюбиться в кого-то ей е. Вот такой паоадокс. Такая вот горькая правда.
3. Где мы были тогда?
ОЛИВЕР: Где мы были тогда? Тангенциальный вопрос по отношению к настоящему. Странно, как каждое следующее из этих четырех коротких слов вбирает в себя предыдущее, как их звучание отзывается эхом потери — чувства, которое мы испытываем всякий раз, когда, подобно Орфею, украдкой оглядываемся назад. Горькое повторение с сокращениями. Сравните и сопоставьте — как говорили учителя литературы — жизни великих английских поэтов-романтиков. Сначала выстройте их по длине фамилии: Вордсворт, Кольридж, Шелли и Ките. Потом сравните даты их жизни и смерти: 1770–1850, 1772–1834, 1792–1822, 1795–1821. Какой простор для нумерологов и адептов различного рода тайных доктрин! Человек с самой длинной фамилией жил дольше всех, человек с самой короткой фамилией — меньше всех, и соответственно — двое посередине. Но и это еще не все: тот, кто родился первым из четырех, умер последним, тот, кто родился последним, умер первым! Они «вкладываются» друг в друга, как эти русские куклы, матрешки. Поневоле поверишь в божественное провидение. Ну, или хотя бы — в божественное совпадение.
Где мы были тогда? Ну хорошо, один раз я согласен сыграть в игру усердных подробностей. Я сделаю вид, что память можно раскрыть, как газету. Ладненько: пропускаем новости из-за рубежа, колоритные сплетни — ищем в самом низу страницы. Маленькое Происшествие в Деревеньке в Минервуа: Никто Не Убит.
Тогда, в тот конкретный момент, который вы выбрали для рассмотрения, я как раз удалялся из вашего поля зрения (вы, может быть, думали, что навсегда; может, вы даже выкрикнули: «Скатертью дорожка», — вслед моим уязвимым лопаткам), заворачивая за угол у кооперативного кафе на своем верном «пежо». 403-й модели, вы, я думаю, помните. Крошечная решетка на радиаторе, как смотровое окошко в двери тюремной камеры. Зеленовато-серый печеночный дух эпохи, обязательной к возрождению. Нам не кажется скучным, что в последнее время мы с завидным упорством возрождаем и фетишируем прошедшие десятилетия еще до того, как они проходят? По-моему, тут необходимо установить обратный закон о сроках давности. Нет, еще нельзя возрождать шестидесятые, потому что сейчас только восьмидесятые. И так далее.
Итак, вот где был я — на двух колесах вписывался в поворот и гнал мимо сверкающих сталью силосных башен, переполненных выжатой кровью виноградников Минервуа, — а Джилиан стремительно уменьшалась в зеркале заднего вида. Очень нескладное обозначение, вы не находите — зеркало заднего вида, — слишком длинное, тяжеловесное и конкретное. Сравните с французским: retroviseur. Ретровидение: очень полезная штука для жизни. Наверное, никому бы не помешало умение «видеть назад», но, к сожалению, в жизни у нас нет таких маленьких, но полезных зеркал, которые увеличивают участок дороги, только что нами преодоленный. Мы мчимся в Тулузу по шоссе А61 и смотрим только вперед. Только вперед. «Народ, забывший свою историю, обречен повторить ее снова». Retroviseur: необходимое приспособление и для безопасности на дорогах, и для того, чтобы, вообще, выжить в гонке. Похоже, я только что изобрел очень достойный рекламный лозунг.
ДЖИЛИАН: Где мы были тогда? Я стояла посреди улицы — прямо как выбежала, в домашнем халате. Стояла с разбитым в кровь лицом, и кровь капала на Софи. Капли крови на лобике у ребенка: словно благословение с Черной мессы. Выглядела я ужасно, но так и было задумано. До этого пару дней я донимала Оливера, изводила его придирками, доводила до точки кипения. Все это было нарочно. Я знала, что Стюарт увидит. Я все рассчитала. Я думала, если Стюарт увидит, как мерзко Оливер со мной обращается и как мерзко я обращаюсь с Оливером, он решит, что у нас все плохо и завидовать тут нечему, и это поможет ему успокоиться и наладить собственную жизнь. Мама мне рассказала, как он заезжал к ней в гости и безостановочно говорил о прошлом. Я пыталась помочь ему разорвать этот порочный круг, пыталась помочь ему освободиться от прошлого. Я все рассчитала. Я ни капельки не сомневалась, что мы с Оливером потом разберемся. Что я сделаю так, чтобы все было хорошо, что я справлюсь. Я это умею.
Я стояла там, посреди улицы, как огородное пугало, как пациентка, сбежавшая из дурдома. Кровь была потому, что Оливер ударил меня по лицу, а в руке у него были ключи от машины. Я знала, что все соседи смотрят на нас. Я знала, что теперь нам придется уехать. Что касается соблюдения правил приличия, как ни странно, в таких делах французы более буржуазны, чем англичане. Но я все равно собиралась сказать Оливеру, что жизнь в деревне действует мне на нервы и, в частности, я поэтому и сорвалась.
Разумеется, мне было все равно, что подумают соседи. Я все это затеяла для Стюарта. Я знала, что он все видит. Из окна своего номера в гостинице напротив. И тогда меня волновало только одно: получилось у меня или нет? Сработал мой план или нет?
СТЮАРТ: Где мы были тогда? Я хорошо помню, где был я. Номер стоил 180 франков в сутки; дверца шкафа все время приоткрывалась, когда ее закрываешь. Телевизор был с комнатной антенной, которую каждый раз надо было подправлять. На обед подавали форель с миндалем с неизменным creme caramel на десерт. Спал я плохо. Завтрак обходился в дополнительные тридцать франков. Перед завтраком я обычно стоял у окна и смотрел на их дом.
В то утро я наблюдал за тем, как уезжает Оливер. Машину он не щадил. Мчался на второй скорости, как сумасшедший. Похоже, он просто забыл, что существует такая вещь, как коробка переключения передач. Впрочем, он никогда не умел обращаться с машинами и механизмами — сразу терялся. Окно у меня было открыто, и я слышал, как скрипит его автомобиль, впечатление было такое, что это скрипит вся деревня, что это скрипит у меня в голове. А посреди улицы стояла Джилиан. Стояла, как выбежала из дома, в халате. Держа на руках ребенка. Она смотрела в другую сторону, поэтому я не видел ее лица. Мимо проехало две-три машины, но Джилиан их не заметила. Она просто стояла, как изваяние, глядя вслед Оливеру, который давно уехал. Потом она повернулась и посмотрела туда, где был я. В смысле, в сторону гостиницы — видеть меня она не могла, и знать, что я был поблизости, не могла тоже. Она прижимала к лицу платок. Ее халат был ярко-желтого цвета, и мне это казалось неправильным. Мне все казалось неправильным. Потом она медленно вернулась в дом и закрыла за собой дверь.
Я подумал: так вот к чему все пришло?
Потом спустился в буфет и позавтракал (30 франков).
4. И потом
ДЖИЛИАН: Когда мы жили во Франции, мы общались с одной очень приятной парой пожилых англичан, которые жили в доме на холмах, где начиналась garrigue.[26] Он был художником, причем очень плохим художником, и мне приходилось постоянно следить за собой, чтобы не брякнуть что-нибудь бестактное. Но они представляли собой идеальную пару, которые все-таки иногда встречаются, — это были люди, которые знают, как сделать так, чтобы все получалось. Они сами расчистили свой участок и оставили оливковые деревья; у них были терраса и маленький прудик, много книг по искусству и поленница дров для барбекю; мне кажется, они даже знали секрет, как поднять ветерок в жаркий день. Но самое лучшее, что в них было, — они никогда не давали нам никаких советов… ну, знаете, третья палатка в левом ряду на базаре по вторникам в Нижнем Каркассонне, если хотите самое лучшее… и нельзя доверять лудильщикам, кроме… обычно в жаркие дни я приходила к ним вместе с Софи. Однажды мы сидели у них в саду, и Билл вдруг сказал, глядя вниз на долину: