Она смотрела на него с удивлением.
— Вы разве забыли, о чем мы вчера уславливались?
— Забыл? — Он принужденно засмеялся с той затаенной печалью, которая придавала его голосу глухое звучание. — Я ничего не забываю. Я все обдумываю заранее, но не верю, что это когда-либо осуществится. Ужасное свойство, не правда ли? Так и в этот раз: всю эту бессонную ночь напролет я радовался вашему предстоящему приходу, но потом меня вдруг охватил страх, что вы не сдержите своего слова. И тогда я забрался в угол и загрустил. — Он устало улыбнулся. — Я большое дитя, не так ли? Но теперь вы здесь, и я снова счастлив. Начнем?
Он вдруг стал другим. Быстро заходил по ателье, притащил небольшой помост, на котором Эмма должна была стоять, постелил на него дорогой ковер и отпер старинные сундуки, откуда стал доставать всевозможные женские одежды. При этом он с лихорадочным оживлением непрерывно болтал, как будто боялся, что Эмме станет скучно и тогда она уйдет.
Наконец он нашел то, что было нужно: длинное, свободно ниспадающее белое античное одеяние, которое она по его просьбе надела. Оно было ей впору, как будто на нее и шилось. Затем он дал ей в руку жезл и велел подняться на помост.
— Попробуйте принять позу Цирцеи.
Эмма засмеялась.
— Сначала скажите мне, кто такая Цирцея. К стыду своему, я должна сознаться, что не знаю, кто это. Я так мало училась.
Он взглянул на нее обескураженно, как будто не мог постичь, как она может чего-то не знать. Затем принес французскую книгу с многочисленными иллюстрациями и перевел ей сказание о Цирцее. При этом он не смотрел на Эмму, но когда кончил читать и поднял на нее глаза, у него вырвался изумленный возглас.
Эмма стояла на помосте с жезлом в правой руке, левую же подняла, как бы произнося заклятие. Глаза ее приняли странное выражение угрожающее и манящее одновременно.
— Цирцея! — закричал он в восторге. — Рейнолдс прав, Цирцея, какой ее видел Гомер. Как вы это сделали? Вы обладаете необычайным даром преображения.
И дрожа от нетерпения, он погрузился в работу.
Однако уже час спустя он внезапно остановился.
— Больше не могу! — простонал он, отбросив карандаш и отодвигаясь от мольберта, словно боялся упасть. — Голова раскалывается, линии пляшут, все вертится. Наверно, я снова теряю рассудок.
Он дрожащими руками взял со стола кружку с водой и стал пить большими жадными глотками. Затем упал на стул. Грудь его вздымалась, глаза блуждали, кожа на висках как будто пересохла. Эмма в испуге бросилась к нему. Когда она взглянула ему в лицо, она сразу вспомнила: тяжелое дыхание, суженные зрачки, осунувшееся лицо. Ей показалось, что перед ней в кресле сидит Нельсон, так резко воспротивившийся ее прикосновению.
Неужели и Ромни — жертва той же страшной болезни своего времени? Она положила ему на лоб ладони и мягко провела ими по его плечам и рукам к пальцам, которые осторожно сжала. Так же, как Нельсон, Ромни закрыл глаза и откинулся на спинку стула.
— Как хорошо, — прошептал он, — какая у вас добрая, сильная рука! Еще, мисс Эмма, еще.
Он обнял ее обеими руками и крепко прижал к себе, как будто из ее юного тела в него переливались силы и жизнь.
Теперь она что ни день с утра отправлялась к нему. Художник встречал ее всегда на пороге ателье, она уже издали видела, как он приветливо махал ей рукой. Избалованный женщинами, любимец публики, сорокапятилетний Ромни вел себя с Эммой всегда крайне предупредительно, и это действовало как целительный бальзам на ее израненное унижениями сердце. Никогда не слыхала она от него неласкового слова или оскорбительной лести. В отличие от других, он не желал ее, а коленопреклоненно, благоговейно поклонялся этому посланному ему свыше дару — ее красоте.
Скоро ей стала уже известна вся его жизнь. Жизнь художника, для которого превыше всего было его призвание. Он женился в молодости, когда был еще неопытным юнцом и новичком в живописи, на женщине, которая тогда казалась ему идеалом. В браке она родила ему множество детей. Обладательница доброго сердца, она была неспособна следовать полёту его фантазии. Ее постоянная забота о хлебе насущном отравила ему жизнь, он чуть было не погиб в этой удушающей атмосфере. После долгих сражений он покинул ее. Она жила с детьми на родине, и Ромни никогда с тех пор не видел ее. Он вспоминал о ней без горечи и всю вину возлагал только на себя. О себе он говорил с печальной улыбкой, что судьба отказала ему в тихом, спокойном счастье. Поэтому хорошо, что он ушел от семьи. Он только сделал бы ее еще более несчастной.
Но и при полной, никак не стесняемой свободе его лондонской жизни художник не стал счастливей. Никогда не был он доволен собой; чем больших успехов он добивался, тем меньше ценил себя. А когда ему пытались возражать и опровергать его оценки, он впадал в ярость. Именно поэтому он перессорился уже со всеми своими друзьями; и с мисс Келли он расстался по той же причине. Когда ему надоели ее вечные комплименты и лесть, он вернул ей полученный вперед за портрет гонорар и уничтожил почти готовую картину. А когда его окончательно покидало присутствие духа, он неделями, запершись в своем ателье, сидел на корточках в уголке, погрузившись в мрачные раздумья. Неведомое, неодолимое бремя угнетало его, против него он был бессилен.