Гревилл не отвечал. Он сидел молча с недовольным лицом.
В Эмме вспыхнуло что-то вроде гнева:
— Я не оставлю вас в беде, Ромни! — вымолвила она. — Я ведь уже давно обещала вам это! И я…
И смущенно умолкла. Встретив пристальный взгляд Гревилла, она не смогла договорить фразу до конца. Неужели она боялась его?
— Я думаю, это все можно решить очень просто, — продолжал Ромни беспечным тоном. — Как утренняя пташка, мисс Эмма могла бы быть у меня уже в семь часов утра. Вы, Гревилл, тоже будете заезжать ко мне по пути на работу, чтобы быть спокойным, что мисс Эмма благополучно возвратится домой. Я особенно надеюсь на эти полчаса, которые вы мне будете дарить. Я давно уже хотел написать вас… Таким образом, пока мисс Эмма будет переодеваться и собираться в путь, будет ваш сеанс. А когда картина будет готова, я надеюсь, вы примете ее в знак моей благодарности и уважения к вам и повесите ее над некоим письменным столом. И некая молодая дама, взглянув на ваши верно схваченные художником черты, несомненно всякий раз будет черпать мужество на своем пути сквозь тернистые заросли наук. Я кончил, господа мои! Правда, я произнес чудесную речь, мисс Эмма? А вы, дорогой сэр, изо всех смертных наиболее достойный зависти, пробудите свою совесть дипломата и согласитесь на союз во имя спасения искусства!
И смеясь, протянул руку Гревиллу. Гревилл засмеялся в ответ, и они ударили по рукам. Эмме разрешалось два раза в неделю приходить в ателье, и все должно было происходить именно в таком порядке, как этого пожелал Ромни.
Вечером Эмма еще раз ненадолго оказалась с глазу на глаз с Ромни. Гревилл вошел в дом за накидкой для художника, который, легкомысленный, как всегда, не подумал о суровой погоде. Они стояли у двери дома в ожидании кареты, которая должна была приехать за Ромни.
Начинало темнеть. Сильный ветер гнал по небу серые громады туч.
— Я и не знала, что вы такой хитрец Ромни, — Эмма вдруг прервала молчание. — Как ловко вы выманили у Гревилла согласие на наши сеансы!
Он засмеялся:
— Предложив писать его? Боже мой, в нас, англичанах, даже лучших, всегда сидит доля торгашеского духа. А младшие сыновья… У них отняли жирные куски. И им приходится крутиться, чтобы пробить себе дорогу. Они насквозь джентльмены, но как только речь зайдет о какой-нибудь сделке… Если бы я добыл Гревиллу признание «Венеры» Корреджо, думаю, он продал бы мне свою душу!
Он говорил без тени насмешки. Можно было подумать, что его радовал торгашеский талант, принесший Англии величие.
Эмма ничего не ответила. Дрожа от холода, она крепче стянула свою шаль.
Глава двадцать пятая
У Гревилла были в Лондоне родные и друзья, с которыми он не хотел прерывать отношений. Полковник Роберт Фулк Гревилл был его брат, художник Гэвин Гамильтон — его кузен. Хенкейдж Легг, один из его друзей, женился в молодости. Мистер Каскарт жил с женой и множеством дочерей в имении неподалеку от Эдгвар Роу. Чтобы ввести Эмму в этот круг своих друзей, Гревилл решил устроить 26 апреля, в день рождения Эммы, небольшой праздник.
План был уже готов. Мать будет представлена как экономка, происхождением из добропорядочной буржуазной семьи. Она согласилась на это место у Гревилла только для того, чтобы не расставаться с Эммой, которая учится в Лондоне на актрису и занимается искусством у Ромни. Эти данные не были исчерпывающими, но они не настолько отклонялись от истины, чтобы их можно было опровергнуть. Только Эмме и ее матери нужно было изменить фамилию. Если сохранить Лайен и Харт, то всякий любопытный сможет легко обнаружить их прошлое.
Гревилл, конечно, заранее поговорил с матерью. Не долго думая, та предложила назваться Кадоган, фамилией ее родственников, когда-то владевших землей в Уэльсе и теперь вымерших. Гревилл сразу согласился с этим. В этой фамилии было нечто спокойное, почетное, внушавшее уважение и уверенность. Эмма не возражала. С того страшного времени, пережитого ею в Хадне, она часто чувствовала себя усталой и расслабленной. Ее все время одолевали печальные мысли, она жила в страхе, постоянно опасаясь новых волнений.
Может быть, и она подверглась той всеобщей нервной болезни, о которой говорил доктор Грэхем. Иногда она считала, что это так и есть. Были минуты, когда она была близка к тому, чтобы громко кричать, разбить что-то, кусаться. Но потом ею снова овладевало необузданное веселье. Ей непреодолимо хотелось петь, шалить, смеяться по пустякам, до слез. Приходилось напрягать все силы, чтобы выйти из такого состояния и скрыть его от Гревилла. Ведь он и без того постоянно называл ее эксцентричной и капризной. Теперь хочет дать ей новую фамилию. Зачем сопротивляться? Что бы она ни задумывала и ни планировала, все всегда выходило совсем по-иному.