— То были счастливые годы?
— О да, в высшей степени.
— Однако мальчики становятся мужчинами, — предположил я.
— Вот именно, точно так, а мужчинам свойственно испытывать страсть, мужчины могут любить с такой силой, что чувство кинжалом пронзает им сердце.
— И ты испытал подобную любовь?
— О да! Эта женщина — само совершенство, и она не смотрит на меня сверху вниз, потому что сама она незаконнорожденная дочь высокопоставленного священника. Мне нет нужды называть его имя, ты и сам можешь догадаться, о ком идет речь. Но стоило мне увидеть ее, и остальной мир для меня исчез — есть только тот, в котором живет она, и я готов пойти куда угодно, и путь мой будет осмысленным, если только она будет рядом со мною. — Лодовико в очередной раз пристально взглянул на меня, но затем его снова одолело мечтательное настроение. — Неужто это был только фантастический сон?
— Ты полюбил девушку и захотел жениться на ней, — подтолкнул я его.
— Да, ведь я богат благодаря постоянно растущей щедрости отца и его привязанности, какую он выказывает мне и наедине, и в присутствии других.
— Да, так и есть.
— Однако же когда я назвал отцу ее имя, как думаешь, чем все обернулось для меня? Боже, лучше бы мне никогда не переживать того момента. Лучше бы ничего не знать. Дочь священника, да, но какого! Высокопоставленного кардинала, у которого много богатых дочерей. Какой я был дурак, что не понял — этот бриллиант отец уже присмотрел для короны своего старшего сына!
Лодовико замолчал. Пристально поглядел на меня.
— Я не знаю, кто ты такой, — задумчиво протянул он. — Почему я признаюсь тебе в самом горьком поражении своей жизни?
— Потому что я тебя понимаю, — предположил я. — Отец сказал, что эта девушка для Никколо, а не для тебя?
Лицо его сделалось жестким, почти злобным. Каждая черточка, какая всего секунду назад, кажется, была полна скорби и озабоченности, теперь застыла пугающей ледяной маской — любой на моем месте испугался бы, увидев его таким.
Лодовико изумленно поднял брови и холодно посмотрел мимо меня.
— Да, моя возлюбленная Летиция предназначалась для Никколо. И почему я не знал, что слухи уже идут? Почему не пришел к нему раньше, до того, как отдал в залог собственную бессмертную душу? О, отец обошелся со мной по-доброму. — Лодовико улыбнулся леденящей улыбкой. — Он обнял меня. Он обхватил ладонями мое лицо. Я все еще его младшенький. Его милый мальчик. «Мой милый Лодовико. На свете много красивых женщин». Вот и все, что он сказал.
— Это ранило тебя в самое сердце, — негромко предположил я.
— Ранило? Ранило меня? Да он вырвал у меня сердце и бросил на корм стервятникам! Вот что со мной случилось. А какой дом, как ты думаешь, он собирался подарить счастливой невесте и жениху, когда будет заключен брак? — Лодовико засмеялся сначала холодно, а затем неудержимо, как будто бы действительно веселясь. — Тот самый дом, который он поручил подготовить для них Виталю, проветрить, обставить и где теперь поселился злобный и шумный еврейский диббук!
Лодовико так сильно переменился, что я уже не узнавал в нем человека, горько рыдавшего в коридоре. Однако в следующий миг он снова погрузился в мечтательную задумчивость, хотя жесткие складки на лице так и не разгладились. Он смотрел мимо меня на буйно растущие деревья и цветы во дворе. Он даже возвел очи горе, словно изумляясь последним лучам вечернего солнца.
— Но твой отец, без сомнения, понимал, какой удар нанес тебе.
— О да, — подтвердил он. — И наготове уже имеется другая девушка, весьма богатая и красивая, она только и ждет момента, чтобы появиться на сцене. Она будет мне прекрасной женой, хотя я не обменялся с нею и парой слов. А моя возлюбленная Летиция станет мне любезной невесткой, как только брат поднимется с постели.
— Неудивительно, что ты плачешь, — сказал я.
— Почему это? — с подозрением спросил Лодовико.
— Потому что у тебя разрывается душа, — пояснил я. Затем пожал плечами: — Разве ты в силах наблюдать, как развивается болезнь брата, и не думать…
— Я никогда не желал ему смерти! — заявил Лодовико. Он грохнул кулаком по столу на козлах. Мне показалось, тот сейчас треснет и развалится, однако стол выстоял. — Никто не старался спасти его так, как я! Я приводил врачей, одного за другим. Я посылал за черной икрой, единственной пищей, какую он еще принимает.
Внезапно Лодовико снова заплакал, и со слезами пришла настоящая, глубинная, изматывающая боль.
— Я люблю брата, — прошептал он. — Я люблю его сильнее, чем любил в этом мире любое другое живое существо, включая и Летицию. Но все-таки настал день, когда отец провел меня по тому пустынному дому, пока Никколо с Виталем были в Падуе. Наверняка пьянствовали там, а отец водил меня из комнаты в комнату, показывая, какой красивый получился дом… Да-да, он завел меня даже в спальню, чтобы я увидел, как хорошо им там будет, как хорошо, хорошо, хорошо! — Лодовико замолчал.
— Но он ведь тогда еще не знал?
— Не знал. Он держал в тайне имя невесты, которую выбирал с таким тщанием. Я первый произнес вслух ее имя вот здесь, в этих стишках, которые посвящал ей, и я был дурак, какой же я был дурак, что открылся отцу!
— Какая жестокость, какая ужасная жестокость.
— Именно, — согласился Лодовико, — жестокость ожесточает. — Он откинулся на спинку кресла и уставился перед собой, как будто не сознавая значения своего рассказа, не сознавая, на какие мысли он неизбежно должен меня натолкнуть.
— Прости, что заставил тебя снова пережить эту боль, — проговорил я.
— Нет, тебе не за что извиняться, — возразил он. — Боль была внутри меня, боль надо было выпустить. Меня страшит мысль о его смерти. Ужасает. Меня ужасает мир без Никколо. Я боюсь того, каким станет без него отец. Боюсь того, что будет без него с Летицией, потому что она все равно никогда-никогда не станет моею.
Я не знал, как относиться к его утверждениям, но он явно верил в то, что говорит.
— Мне пора возвращаться к Виталю, — сказал я. — Он ведь позвал меня, чтобы я играл твоему брату.
— Да, конечно. Но сначала ответь мне. Это дерево… — Лодовико развернулся в кресле и посмотрел на стройное зеленое деревце. Окинул взглядом пурпурные цветки. — Ты знаешь, как его называют в джунглях Бразилии?
Я на секунду задумался, а затем ответил:
— Нет. Я просто помню, что видел его, запомнил эти цветы, их красоту и аромат. Наверняка из этих пурпурных лепестков делают краску.
В лице Лодовико что-то переменилось. Он, кажется, хладнокровно просчитывал что-то. Я мог поклясться, что челюсть у него окаменела.
Я продолжал говорить, как будто ничего не замечая, однако сам уже начинал испытывать к Лодовико антипатию.
— Эти цветки напоминают мне аметисты, а в Бразилии такие красивые аметисты.
Лодовико молчал, только немного сощурил глаза.
Я с трудом подавлял в себе раздражение и недоверие, нараставшие с каждой секундой. Разумеется, меня отправили сюда не для того, чтобы осуждать или ненавидеть, а только для того, чтобы предотвратить гибель человека.
Я поднялся с места.
— Теперь мне точно пора к Виталю, — произнес я.
— Ты был добр ко мне, — отозвался Лодовико, однако улыбнулся только губами, отчего улыбка получилась по-настоящему отвратительной. — Жалко, что ты иудей.
Меня пробрала дрожь, но я выдержал его взгляд. И снова ощутил собственную уязвимость, какую почувствовал в тот миг, когда увидел на своей одежде круглую желтую нашивку. Мы с Лодовико почти не смотрели друг на друга.
— Неужели? — отозвался я. При этом я чуть поклонился, словно говоря: «Всегда к вашим услугам».
Лодовико снова улыбнулся, так натужно, что лицо превратилось в гримасу.
Я чувствовал, как кровь шумит в ушах. И с усилием сохранял спокойствие.
— Вот ты когда-нибудь любил женщину, которая была тебе недоступна? — спросил он.
Я на мгновение задумался, не зная, как лучше ответить и стоит ли отвечать.
Я вспомнил о Лионе. Вряд ли стоит думать сейчас о ней, здесь, рядом с этим странным юношей.