- Здравствуй, - сказал Андрей Николаевич.
Она посмотрела на него вопросительно.
- Мне исполнилось сорок лет. Я должен был обязательно увидеться с вами. Весь день об этом думал.
- Да, да, - прошептала она.
Были какие-то привычки, манеры, походка, голос, характер - и не стало ничего. Тася с удивлением думала; "Он даже не знает меня. То, что он знает, - это не я".
- Мне вас надо было увидеть...
Он взял Тасю крепко за руку.
- Пойдем на другую улицу, там не так светло.
Он прижал ее ладонь к губам.
- Милая, милая, милая, - шептал он.
Терехов заметил, что она поежилась как от холода.
- Даже пиджака не могу снять, дать тебе.
- Не надо мне пиджака.
- Куда же нам деваться? - пробормотал он и взглянул на Тасю.
Она посмотрела в его темные, веселые, встревоженные глаза, сказала:
- Куда? Никуда.
- Бедные мы, бездомные, - рассмеялся Андрей Николаевич, привлек к себе Тасю и поцеловал в губы.
Они молча прошли несколько шагов.
- Молчишь? - шепотом сказал Андрей Николаевич. - Молчи, молчи, мне все равно. Ты единственная, всю жизнь я думал о тебе. Слышишь? Как ты смешно стояла в операторной. Злилась на кого-то. На кого ты злилась? Почему ты не ушла? Я тебе хоть немножко понравился?
Тася кивнула.
- Не можешь-мне сказать? Ну скажи: "Ты мне понравился".
- Ты мне не понравился, - сказала Тася.
- Но ты не хотела идти со мной на крекинг?
- Было неудобно отказаться.
- Сто лет прошло с тех пор. Что же нам делать?
- Не знаю.
- А я, как только вошел, увидел твое лицо, твои глаза, я сразу понял, что я погиб. И обрадовался. Теперь я как-нибудь так устрою, чтобы разделаться со своими делами, и мы с тобой куда-нибудь уедем. Подальше. Поедешь со мной?
- Поеду.
- А можешь сейчас взять и поехать?
- Могу.
- Ты правду говоришь, я знаю. Но так все трудно, Тася. Я стараюсь не думать. Я сказал тебе, что виноват перед тобою только в том, что женат.
- Да, - сказала Тася, - сказал.
- Если бы не это... Что же нам делать?
- Не знаю.
Теперь они встречались каждый день. Иногда по два, по три раза в день. Терехов приезжал в гостиницу, придумывая всевозможные предлоги. Вызывал Тасю поздно вечером на улицу на несколько минут. Днем сажал ее в машину и притворялся при догадливом и хитром шофере, что показывает приезжей москвичке город и окрестности. При шофере им приходилось молчать или обмениваться незначащими словами, которые имели для них всегда один и тот же тайный смысл. Слова "посмотрите, какие поднялись сады", или "это строительство нашего завода", или "в Москве тоже жара" означали только одно: "Я люблю тебя".
Тася никого не замечала, кроме Андрея Николаевича, ничего не слышала, ничего не помнила, кроме того, что говорил он.
Он говорил, отсылая шофера в киоск за папиросами:
- Тася, я теперь понял, я устаю без тебя. Я понял: именно так оно и есть, я страшно устаю без тебя. Как я жил без тебя, не понимаю. Но самый лучший виноград - синенький, без косточек! - Это возвращался шофер. Забыл, как он называется.
- Без косточек, вы говорите?
- Без каких бы то ни было косточек.
- Сладкий?
- Да. Ну как же он называется? Забыл, все на свете забыл...
- И я забыла...
- Ты скоро уезжаешь?
- Через неделю.
- Тася, а ты не можешь задержаться?
- Отец болен, я должна уехать.
- Да, конечно. Я постараюсь поехать с тобой в Москву. Возьмем билеты в международный вагон, хоть останемся вдвоем, я больше не могу так... Или, знаешь что, поедем теплоходом по Волге. Несколько дней. Неужели возможно такое счастье?
- Идет шофер!
- Вот проклятие! Я хотел спросить, Таисия Ивановна, когда возвращается товарищ Изотов?
- Не знаю. И уже не буду знать. Я написала ему обо всем.
- Ах, вот как!
- Да. Так.
Андрей Николаевич замолчал. Итак, одна судьба разрушена. Точнее, две. Что дальше? В его жизни бывали легкие, необременительные связи, романы, не причинявшие никому беспокойства, курортные, командировочные знакомства осторожная, тайная жизнь. Он всегда хорошо знал, что можно и чего нельзя.
Но то, что он испытывал сейчас с Тасей, было другое, может быть, отдаленно напоминало его давнюю любовь, в молодости, к девушке, которая стала его женой, к Тамаре Борисовне. По воспоминаниям то даже было не таким всеобъемлющим, не таким необходимым.
"Может быть, это последнее, поэтому так сильно", - думал он.
- Тася, Тасенька, - шепнул он, глядя в спину шоферу.
- Не говорите ничего, я все понимаю, молчите.
Он устроит так, чтобы поехать куда-нибудь вместе, побыть с нею без посторонних глаз. Только надо соблюдать осторожность. Все всегда у него получалось просто, легко я весело. На этот раз просто не будет. "И все-таки, - сказал он себе, - это подарок".
- Ты просил там квартиру для своего брата, - обратился он к шоферу, пускай ко мне зайдет в приемный день с заявлением.
"Так, - сказал он себе, - страхуемся", - и посмотрел на Тасю, но она, казалось, не слышала его слов. Глаза ее были опущены, она незаметно дотронулась рукой до его руки, и у него забилось сердце.
- Останови машину, - приказал он. - Таисия Ивановна, вы хотели посмотреть книжный базар... Тася, я больше не могу. Я ничего делать не могу, клянусь честью. У меня больше нет другого дела, только ты. Смотреть, как ты идешь, как ты улыбаешься. Ты иди домой, я тебе буду звонить, ты сама бери трубку. Что-нибудь ты скажешь, я услышу твой голосок, и то будет счастье.
Даже когда Андрей Николаевич говорил с нею, она не переставала повторять про себя его имя. Когда оставалась одна, все время вспоминала его голос и его слова: "...Смотреть, как ты идешь..."
Она всегда была готова немедленно выбежать на улицу, если он позвонит и позовет. Она сидела в гостиной и следила, чтобы никто не взял телефонную трубку, если позвонит телефон.
Ничего не было больше в жизни, кроме этих обрывков встреч и необходимости притворяться перед шофером, перед всеми. Она не спрашивала себя, что будет дальше.
19
"Я люблю его, и все". А пока все сводилось к несложным, казалось бы, близким действиям, но они составляли жизнь. Телефонный звонок - успеть взять трубку, выбежать на улицу, надеть платье, которое он похвалил, вспомнить, что он сказал вчера вечером, что говорил вчера днем. "Убежать с тобой подальше куда-нибудь, от всех, от всех. Просыпаться с тобой, возвращаться к тебе, ничего больше на свете не надо".
Станет ли эта любовь счастьем? Или очень скоро придется раскаиваться в том, что так опрометью кинулась в эту любовь? Но это все будет потом. Стоит ли думать об этом сейчас?
Грустными глазами Клавдия Ивановна следила за Тасей, несколько раз вспоминала Тамару Борисовну Терехову: "А жена директора, и прекрасный же это человек!"
Однажды Тася по необходимости зашла в комнату Клавдии Ивановны. Надо было заплатить за номер. Клавдия Ивановна была помеле ванны, ее красное, распаренное лицо лоснилось, волосы закручены и повязаны вафельным полотенцем.
- Прямо сплю я беспощадно, - сказала она. - А сейчас мне сон такой наснился, что мы с Машей молоденькие, сидим в избе, и мама с нами, и ткем на маленьких станочках. И у нас с Машей плохо получается, а у мамы такая красота, какие-то человечки в шапках, и птицы, и цветы.
Раздался резкий звонок. Клавдия Ивановна бросилась открывать дверь. В кухню вбежала Мария Ивановна и повалилась на табуретку. Красные пятна горели у нее на лице, бледные губы были еще белее обычного, она задыхалась и не могла говорить.
- Что? - крикнула Клавдия Ивановна. - Говори, что?
- Дети, - простонала Мария Ивановна, - в деревне пожар...
- Что ты знаешь?
- Кажется, сгорел наш дом, - выговорила Мария Ивановна и стала раскачиваться на стуле, закрыв глаза.