– Все остается так, как было решено на совете. Нам известна расстановка сил Уорвика, известны его намерения. Что ж, я полагаю, мы все продумали и удача не отвернется от нас. Глостер не был бы собой, если бы он не всадил шпильку в самоуверенность августейшего брата.
– Дай-то Бог! Но еще Тацит говорил: «In rebus bellicis maxime dominatur Fortuna»[61].
– Чтоб ты провалился. Дик! Эдуард замахнулся на Глостера, словно собираясь ударить, но затем открыто усмехнулся.
– Обнимемся, брат. Одному Богу известно, чем все это закончится. Но звезды на нашей стороне.
Они обнялись, гремя латами. В этот миг над их головами раздался гул, а затем свист и грохот ядра, упавшего где-то неподалеку. Оба брата замерли. В лагере поднялся шум, то там, то здесь слышалась ругань солдат. Вбежал один из капитанов короля и доложил, что ядро из стана Уорвика никому не причинило вреда.
– Нелепость стрелять в таком тумане, – заметил Глостер. – Однако клянусь небом, такой промах врага перед боем – добрая примета для нас.
Король щелчком опустил забрало. Его голос гулко прозвучал из-под стальной решетки:
– Надеюсь, что так. И да помогут нам святые угодники!
Когда он вышел из шатра, Ричард еще повозился с доспехами, проверяя крепления, сгибая и разгибая колени, дабы убедиться в его надежной подгонке. Когда он вышел, туман, который начал было рассеиваться, вновь сгустился и стал таким плотным, что воинов можно было различить только в считанных шагах. Однако свет нового дня уже сочился сквозь слои тумана. На мокрых ветвях деревьев висели бусины влаги, а земля под ногами была мягче ковра, так что обутые в тяжелые солетеры[62] ступни Ричарда беззвучно пружинили.
Где-то в вышине раздался крик ранней ржанки. Он казался совершенно нереальным среди окружавших Ричарда звуков большого лагеря. Кругом стоял лязг железа, ругань, ржание обеспокоенных лошадей, в полумраке сновали одетые в сталь воины и командиры, трубили трубы, собирая разбредшееся воинство, а поверх всей этой какофонии однообразно звучало пение «Benedictus»[63]. Ричард пошел на этот звук. На росистой поляне новоиспеченный епископ
Илийский Джон Мортон завершал походную мессу. Рыцари в доспехах и простые латники в кожаных панцирях, наемники с наборными нагрудниками и лондонские ополченцы в кирасах с чеканным грифоном поверх простых камзолов – все они коленопреклоненно получали отпущение грехов, которые им предстояло сегодня совершить.
Причастившись, Ричард направился к роще, где должна была выстроиться его конница. В соответствии с планом армия была разделена на три крупных боевых соединения. Два первых, пешие, находились под командованием самого Эдуарда и его верного друга Гастингса. Они должны были преграждать дорогу из Сент-Олбан-са на Лондон. Глостеру же поручено было возглавлять конницу на правом фланге и оставаться в резерве на самом краю плато. В бой надлежало выступить по сигналу, когда раздастся клич «За Святую Англию и братьев!». Этот же призыв послужит сигналом для Кларенса и его двенадцатитысячной армии. Вся эта мощь должна была обрушиться на пехотинцев Алой Розы, загнать их в болота и там перебить.
Молодой оруженосец Ричарда Джеймс Тирелл подвел герцогу его боевого коня. Лоб животного защищала широкая стальная пластина с витым шипом между глаз, грудь и бока покрывала сетка из металлических колец. Конь горячился, фыркал и бил копытом землю. Ричард похлопал его по холке и легко, словно не чувствуя тяжести доспехов, поднялся в высокое кованое седло. Его неуклюжесть сразу исчезла, он казался ловким и изящным, настоящим воином без всякого изъяна.
Вокруг ржали лошади, из тумана возникали рыцари, коим было приказано оставаться в седле. Большинство из них прибыли к Йоркам со своими отрядами, но Грифон – геральдический знак лондонского Сити. теперь, когда битву было решено вести пешим порядком, редко кто из них оставил при себе больше одного оруженосца.
Мимо Ричарда пронесся рыцарь в богатых серебристых доспехах. Под ним легко шел серый в яблоках пятнистый жеребец. Герцог проследил за ним взглядом. Рыцарь остановился неподалеку от герцога и застыл недвижно, словно статуя. Ричард даже слышал звон наборной сбруи его коня, когда тот встряхивал гривой и бил копытом влажную землю. В гордой посадке рыцаря, в том, как мягко, без усилий, он сдерживал горячего скакуна, было нечто столь привлекательное, что Глостер невольно загляделся.
В былые времена при одном лишь упоминании имени рыцаря Бурого Орла Ричард тотчас вспоминал о королеве Элизабет. Теперь же он думал об Анне Невиль. Майсгрейв скакал с ней бок о бок через всю Англию, был ее защитником и приближенным… или кем-то куда более близким. Ведь не отдал же он ее йоркистам, а предпочел разделить с нею опасности и изгнание. Впрочем, об этом знал только Эдуард, но он простил Майсгрейва, даже наградил и приблизил к себе, но никогда более не упоминал его имени в связи с принцессой Уэльской.
Тем не менее Ричарду казалось, что тайная нить связывает барона Майсгрейва и юную дочь Уорвика, недаром он велел своим людям установить слежку за сэром Филипом. Интуиция подсказывала герцогу, что Анна, безоглядно доверившаяся Майсгрейву год назад, и на этот раз попытается искать у него защиты. Однако Роберт Рэтклиф доложил, что им не удалось обнаружить, что Майсгрейв встречался с принцессой. Но одного из шпионов Рэтклифа, приставленного к Майсгрейву, нашли с перерезанным горлом в каком-то развалившемся сарае в Холборне. Никто, кроме Майсгрейва, не мог сделать этого.
Возможно, шпион что-то заметил, и барон решил избавиться от него, хотя не исключено, что надменный Майсгрейв просто обнаружил слежку и в ярости прикончил соглядатая. Это менее вероятно, ибо Бурый Орел слишком выдержан и хладнокровен для этого. Это значит, что долгое время за ним никто не следил, а затем Рэтклифу донесли, что Майсгрейва застали беседующим с баронессой Деборой Шенли.