Набегает, склоняется, зыблется рожь,
Точно волны зыбучей реки.
И везде васильки, – не сочтёшь, не сорвёшь.
Ослепительно полдень хорош.
В небе тучек перистых прозрачная дрожь.
Но не в силах дрожать лепестки.
А туда побежать, через рожь, до реки –
Васильки, васильки, васильки.
– «Ты вчера обещала сплести мне венок,
Поверяла мне душу свою.
А сегодня ты вся, как закрытый цветок.
Я смущён. Я опять одинок.
Я опять одинок. Вот как тот василёк,
Что грустит там, на самом краю –
О, пойми же всю нежность и всё, что таю:
Эту боль, эту ревность мою».
– «Вы мне утром сказали, что будто бы я
В чём-то лживо и странно таюсь,
Что прозрачна, обманна вся нежность моя,
Как светящихся тучек края.
Вы мне утром сказали, что будто бы я
Бессердечно над вами смеюсь,
Что томительней жертв, что мучительней уз –
Наш безмолвный и тихий союз».
Набегает, склоняется, зыблется рожь,
Точно волны зыбучей реки.
И везде васильки, – не сочтёшь, не сорвёшь.
Ослепительно полдень хорош!
В небе тучек перистых прозрачная дрожь.
Но не в силах дрожать лепестки.
А туда побежать, через рожь, до реки –
Васильки, васильки, васильки!
V. МОРОЗ
О, не ходи на шумный праздник.
Не будь с другими. Будь одна.
Мороз, седеющий проказник,
Тебя ревнует из окна…
Зажгла пред зеркалом ты свечи.
Мерцает девичий покой.
Ты поворачиваешь плечи,
Их гладя ласковой рукой.
Смеясь, рассматриваешь зубки,
Прижавшись к зеркалу лицом.
Тебя лепечущие юбки
Обвили сладостным кольцом.
Полураздета, неодета,
Смеясь, томясь, полулежа,
В тисках упругого корсета,
Вся холодаешь ты, дрожа.
Тебе томительно заране
В мечтах о сладком торжестве. –
Вокруг тебя шелка и ткани
В своём шуршащем волшебстве!..
Мороз ревнив и не позволит.
Оставь лукавые мечты.
Он настоит, он приневолит.
Его послушаешься ты.
Сердито свечи он задует.
Не пустит он тебя на бал.
О, он ревнует, негодует!..
Он все метели разослал!
Уж он занёс просветы окон,
Чтоб не увидел кто-нибудь,
Как ты приглаживаешь локон
И охорашиваешь грудь.
О, уступи его причуде,
Ты, что бываешь так нежна.
О, не ходи туда, где люди.
Не будь с другими. Будь одна.
Ты знаешь, ведь и мне обидно,
Что ты побудешь у других.
Что будет всем тебя так видно
Средь освещений золотых,
Что будут задавать несмело
Тебя, твой веер, кружева,
Смотреть на ласковое тело
Через сквозные рукава.
VI. ЧТО ЗНАЛИ ЦВЕТЫ
Une veillee.
Georg Bachmann
И вот отлетел оборвавшийся вздох.
На лице ее — бледность и мрак.
И цветут у ее холодеющих ног
Лилия, роза и мак.
И шепчет лилия; видела я,
Как вчера прокралась она, радость тая.
Сюда, где зеркал ослепляющий ряд,
Бросить взгляд на свой бальный наряд.
— Отчего ж его нет? Отчего ж он далек?
Был так нежен тревожный упрек.
Умерла она чистой, как лилии цвет,
В непорочности девственных лет.
Роза сказала: нет.
Шепчет роза, бледнея: я знаю, зачем
Целый день ее вид был так нем.
О, я знаю, как жарко в полуночный час
В ее губы другие впивались не раз.
В эту ночь ни на час не сомкнула я глаз.
Неотвязная музыка мучила нас…
Вот сюда прокралась она, в дальний покой,
Она и другой, молодой.
Здесь томились они меж узорных ковров,
Меж дыханий тлетворных моих лепестков.
Но внезапно вскричав, она скрылась во мрак,
Заглушая стыдящийся шаг.
Нет! промолвил мак.
Я вечной смерти мгновенный брат.
Неведом людям мой аромат.
Но я знаю, все знаю, мне видеть пришлось,
У прекрасной я был между кос.
Нынче утром, когда этот бал отзвучал,
На прощальном пиру меж высоких зеркал,
Сидела она, бледна и одна,
Того, молодого жена.
Был в зеркале странен померкнувший взгляд
Я видал, в ее стиснутых пальцах был яд.
А потом я видал в этих пальцах бокал,
И он странно дрожал. Я видал. Я видал…
Так лежала она. И был вид ее строг.
В глазах – неподвижность и мрак.
И цвели у остывших, неласковых ног
Лилия, роза и мак.