Жить пришлось на чердаке старого дома, перебиваясь случайными заработками.
И вновь судьба оказалась благосклонной к бывшему юнге. Молодежь соприкасается не только с ровесниками, но и с теми, кто по возрасту годится им в отцы. Зрелый человек вовремя одернет, удержит от необдуманных поступков. Своя же развеселая компания этого не сделает. А то еще и подтолкнет на какую-нибудь глупость, попахивающую протоколом…
— На заснеженных островах Соловков для меня таким человеком был Авраамов. В Ленинграде им стал коренной питерский рабочий Леонид Иванович Родионов, который почти заменил мне отца. Именно от Леонида Ивановича, человека честного, трудолюбивого, истинного пролетария, я перенял многое, по нему сверял свой характер. Он научил меня одному очень ценному качеству — беречь время.
Я очень боялся тогда лени. Это бессознательное ощущение своей неспособности к любым делам. Я бы так сказал, что лень — огромнейшая роскошь, которая легко доступна каждому, но от которой трудно избавиться. Кто-то из старых мыслителей сказал, что ум, ничем не занятый, есть мастерская дьявола.
Каждый человек способен или переступить черту своего ничегонеделания, или остаться за ней. Я переступил ее, зная, что свободное время — время достижений. Во мне пробудилась какая-то страсть познания. Бродил ли я в огромных и прохладных залах Артиллерийского музея, где мог свободно погладить темную патину на бронзе мортир и гаубиц, задерживался ли перед старинными картинами с налетом трещин-осколков, во мне вскипала жажда узнать обо всем. Одолевал какой-то зуд.
Тогда я еще и стихи писал. Оказался в объединении молодых литераторов, которым руководил старейший ленинградский поэт Всеволод Рождественский, человек высокой внутренней чистоты, душевного изящества, потрясающий знаток поэзии и добряк по натуре.
Как я благодарен судьбе за встречу с этим человеком.
Всеволод Александрович Рождественский известен и как один из замечательнейших пушкиноведов, который посвятил всю свою жизнь изучению творчества великого поэта.
Валентин Пикуль увидел его впервые на занятиях. Всеволод Александрович медленно вошел в аудиторию, окинул добрым взглядом жаждущих окунуться в мир поэзии и стал читать стихи:
Голос стих. Руководитель спросил:
— Чьи это стихи?
Никто не угадал. Смутился и Валентин Пикуль: надо же, пришел первый раз и так обмишурился.
— Константин Бальмонт. В пору моей юности, когда я был студентом, он из Москвы приехал к нам. Аудитория была переполнена. Бальмонт поднялся на кафедру, дождался, когда установится молчание, и, гордо, даже чуть надменно откинув голову назад, выставив вперед огненно-рыжий клинышек бородки, начал читать стихи. Нас вначале поразил его гнусоватый голос. Но он твердо отчеканивал слова и постепенно вовлек аудиторию в поток своего сладковатого звучания и пафосного красноречия.
Это были не стихи. Это была музыка слов!
В тот вечер Валя Пикуль впервые услыхал такие слова, как хорей, ямб, дактиль, анапест, амфибрахий…
Казалось бы, Валю должно было отбить от посещения лит-объединения такое обилие непонятных слов. Какие теперь стихи? Но что-то манило, ворожило душу. И он догадался — манил Рождественский.
Каждую неделю Пикуль с волнением входил в здание, где находилось объединение молодых литераторов.
— Стихи — это музыка. Вы только вслушайтесь:
Что ни слово, то мелодия. Перед взором — степная дорога, даль, неизвестность. Все это может быть спорным. Но, знаете, даже отдельное слово таит в себе звучание…
— То, о чем и как говорил нам Всеволод Александрович, было какое-то волшебство. Хотелось его слушать, хотелось знать поэтов, читать их. Меня тогда очень привлекала звукоподражательность и напевность:
— В те времена я жил под впечатлением поэзии Блока, Маяковского, Георгия Иванова. С удовольствием читал Николая Агнивцева. Помните это:
А однажды я получил настоящий урок вне аудитории. Помню, был осенний вечер. Шел мелкий дождь. Я тогда ходил в широченных клешах матроса, в белых парусиновых баретках, которые усиленно чернил ваксой. И вот мои баретки раскисли: на площади перед Московским вокзалом случайно встретил Всеволода Александровича.
— Проводи меня, Валя, — сказал он мне.
Мы пошли по Невскому. Всеволод Александрович взмахнул тростью, указывая вдаль, где едва виднелся шпиль Адмиралтейской иглы.
— Валя, известно ли вам, что вот от этого места и до самого Адмиралтейства поэт Дмитрий Дмитриевич Минаев на пари в бутылку шампанского соглашался идти, разговаривая о чем угодно только стихами?
Я тогда, кажется, впервые в жизни услышал имя Минаева.
— Стыдно, Валя, не знать короля русской рифмы…
Конечно, стыдно! Но я тогда не знал многого. Через день я уже держал в руках сборник незнакомого мне поэта.
Я и по сей день не перестаю удивляться виртуозности замечательных версификаций Минаева…
Пикуль продолжал посещать литературное объединение. В очередной раз он услышал от Рождественского: «Когда человек на первых ступенях духовного развития пытался осознать, определить для себя непонятный ему, а порой враждебный мир природных явлений, он, естественно, прибегал к сравнениям. Сопоставлял новое и неведомое с тем, что ему хорошо известно. Мертвую природу он наделял свойственными ему качествами. Море, вздымаясь и опадая, «дышало», как его собственная грудь, звезды «мигали», ветер «выл», солнце «шло» по небу… Так была открыта метафора, могущественное средство воздействия на воображение первичных обитателей земли…»
И это могущественное средство однажды толкнуло Валю Пикуля в прошлое, в дальние боевые походы, в шторм, в звезды, что мигали… Как ни пытался он выразить свое волнующее чувство в стихах, они казались бледными, какими-то слепыми. Тогда он решил написать рассказ…
В то время готовился к выпуску альманах «Молодой Ленинград», и два своих рассказа «На берегу» и «Женьшень» принес в издательство и Валя Пикуль. Через несколько дней молодых авторов пригласили к редактору. В кабинет вошел Андрей Александрович Хршановский. Он сел и стал просматривать представленные рукописи, довольно быстро откладывая их в сторону. Потом вчитался в очередной рассказ. Приглашенные авторы с тревогой наблюдали за ним. «Вот! Этот человек будет писать!» — неожиданно произнес Андрей Александрович. — Кто тут В. Каренин?»
Валя Пикуль чуть подался вперед.
— Вы Каренин?
— Нет, я Пикуль…
В 1950 году в альманахе «Молодой Ленинград» вышли два рассказа Валентина Пикуля.
— В то время я работал начальником отдела в водолазном отряде, — вспоминает Валентин Саввич. — Был у меня несгораемый шкаф, в котором хранились казенные деньги и два пистолета ТТ. Выход моих рассказов отмечали все водолазы, советуя писать еще покрепче.