Мне надо было учиться самому. Было много энтузиазма, энергии, отчаянности, но крайне мало знаний. На свой чердак я уже потихоньку приносил книги. Знаете, сколько скапливалось ценных книг в букинистических магазинах? И стоили они-то — копейки. Читал все подряд, но по-настоящему полюбил только Салтыкова-Щедрина, Герцена, Успенского и Александра Малышкина.
У Малышкина очень большая биография: участник войны, перекопских схваток, Горький назвал его «совестью нашей литературы». Читал романы «Севастополь», «Люди из захолустья». Я понимал, что это для меня недосягаемая мечта.
Нетрудно заметить, что любимыми писателями Валентина Пикуля стали люди с яркими судьбами, личности мужественные, героические, свято преданные правде. Люди, вызывающие преклонение, восхищение, завораживающие богатством и причудливой красотой своего внутреннего мира. И — разностью своей, неповторимостью.
В первом романе В. Пикуля «Океанский патруль» есть один необычный персонаж. Кандидат биологических наук Ирина Павловна Рябинина в поисках шкипера для шхуны неожиданно встречается с 64-летним Антипом Денисовичем Сорокоумовым.
«…Каково же было ее удивление, когда она увидела маленького седобородого старичка в заплатанной кацавейке с хитро бегающими лукавыми глазками. Домашний шерстяной колпак покрывал его маленькую головку, и от этого казалось, что старичок — волшебный гном из детской сказки. Но что сразу поразило Рябинину, так это лицо мастера и капитана: чистое, румяное, как у ребенка, оно не имело ни одной даже самой мельчайшей морщинки.
Сорокоумов пригласил гостью к столу, где шипел самовар, горкой лежали пышные «челноки» с крупяной начинкой, а в миске была «кирилка» — кушанье коренных поморов, состоящее из смеси ягод, рыбы, молока и ворвани.
Ирина, еще не совсем веря, что перед нею сидит человек, построивший шхуну, осторожно спросила — не сможет ли он показать чертежи. Она уже не решалась просить большего, ей хотелось узнать хотя бы схему расположения рангоута и такелажа.
Антип Денисович неожиданно рассмеялся ядовитым смешком:
— Чертежи на снегу были, а ручьи побежали да смыли. Так и строили ладью на глазок.
— А сколько же лет плавает ваша шхуна?
— Да уж теперь, кажись, на тридцать вторую воду пойдет. И еще столько же просидит в воде, дочка. Больно уж лес добрый!
Звонко прихлебывая чай с блюдечка, он улыбался.
Ирина Павловна поняла, что с этим стариком надо держать ухо востро, и решила идти напрямик.
— Антип Денисович, — сказала она, — без вас ничего не ладится. Способны ли вы повести шхуну в море?
Ее поразила та легкость, с которой он дал согласие:
— Море — это горе, а без него, кажись, вдвое. Я поведу шхуну, тем более, карман хоть вывороти, словно в нем Мамай войной ходил.
— Вы подумайте, — осторожно вставила Ирина Павловна.
Сорокоумов обиделся:
— Сказываем слово, так стало — не врем, дочка.
— Но вы даже не спросили, куда идет шхуна.
— А мне хоть на кудыкало. Есть Спас и за Грумантом.
— В Спаса не разучились верить?
— По мне, так в кого хочешь верь. Все равно: спереди — море, позади — горе, справа — мох, слева — ох, одна надежда — бог!..»
А далее Сорокоумов стал балагурить, спрашивая, какой самый страшный зверь на Севере? Какого дерева нет в наших краях? Где баян изобрели? Как медведи в воду влезают?
Давайте-ка вспомним занятного старичка, встреченного некогда Валей на берегу Двины. Познакомился он тогда с архангельским сказочником Степаном Григорьевичем Писаховым (1879–1960), о котором писатель В. Г. Лидин говорил: «Степан Григорьевич Писахов был поистине душой Севера: он знал его палитру, его музыкальную гамму, его говор, лукавство народной речи, мужественный склад помора — все, что составляет самую глубокую природу северного края».
Ценность сказок Писахова была в жанровой самородности героя — жителя деревни Уйма — Сени Малины. Язык Писахова — кладовая великорусской северной речи, сокровищница народных языковых жемчужин.
Там, в Архангельске, услышал В. Пикуль впервые поморскую сказку-быль:
— «…А царь поглядывает, ус покручивает, думку думает. Но не знает, что корабли эти жаждут трюмы заполнить морожеными песнями, — сказал это старичок и хитро поглядывает на мальчишку.
— Песнями?! — удивился Валя Пикуль. — Морожеными?!
— Ими самыми, — неторопливо проговорил сказочник и повел рассказ дальше…
— В прежно время к нам заграничны корабли приезжали за лесом. От нас лес и увозили. Стали и песни увозить. Мы до той поры и в толк не брали, что можно песнями торговать. В нашем обиходе песня постоянно живет, завсегда в ходу. На работе песня — подмога, на гулянье — для пляса, в гостьбе — для общего веселья. Чтобы песнями торговать — мы и в уме не держали. Про это дело надо объяснительно обсказать, чтобы сказанному вера была. Это не выдумка, а так дело было. В стары годы морозы жили градусов на двести, на триста. На моей памяти доходило до пятисот. Старухи сказывали — до семисот бывало, да мы не очень-то верим. Что не при нас было, того, может, и вовсе не было. На морозе всяко слово как вылетит — так и замерзнет! Его не слышно, а видно! У всякого слова свой лад, свой вид, свой цвет, свой свет. Мы по льдинкам видим, что сказано, как сказано. Ежели новость кака али заделье — это, значитца, деловой разговор — домой несем, дома в тепле слушаем, а то прямо на улице в руках отогреем. В морозные дни мы при встречах шапок не снимали, а перекидывались мороженым словом приветливым. С той поры и повелось говорить: словами перекидываться. В морозные дни над Уймой, деревня таковая, морожены слова веселыми стайками перелетали от дома к дому да через улицу. Это наши хозяйки новостями перебрасывались. Бабам без новостей дня не прожить… Ребята ласковыми словами играют: слова блестят, звенят музыкой. За день много ласковых слов переломают. Ну да матери на добрые да нежные слова для ребят устали не знают. А девкам перво дело — песни. На улицу выскочат, от мороза подол на голову накинут, да затянут песню старинну, длинну, с переливами, с выносом! Песня мерзнет колечушками тонюсенькими-тонюсенькими, колечушко в — колечушко, отсвечивает цветом каменья драгоценного, переливается светом радуги. Девки мороженые песни соберут, из них кружева плетут да узорности всяки. Дом по переду весь улепят да увесят. На конек затейно слово с прискоком скажут. По краям частушек навесят… Нарядней нашей деревни нигде не было… Как-то шел заморский купец: он зиму тут проводил по торговым делам, да нашему языку обучался. Увидел украшения — мороженые песни — и давай от удивления ахать да руками взмахивать.
— Ах, ах, ах! Ах, ах! ах! Кака распрекрасная интересность-диковина! Без всякого береженья на само опасно место прилажено!
Изловчился купец, да взял и отломил кусок песни, думал — не видит никто. Да, не видит, как же! Ребята со всех сторон слов всяческих наговорили и ну их в него швырять. Купец спрашивает того, кто с ним шел:
— Что за шутки колки каки, чем они швыряют?
— Так, пустяки.
Иноземец и пустяков набрал охапку да домой…»
Тут старичок передохнул, огляделся кругом:
— Ну, заговорились мы с тобой, а дома-то небось заждались нас…
Тогда долго не мог заснуть Валя Пикуль, представляя, как без шапки, с трубкой в зубах, в куртке шкипера ходил царь по архангельской гавани, лазил, как простой матрос, по вантам кораблей, как беседовал с иноземными купцами и корабельщиками, приглашая их к своему столу и между прочим выведывая секреты заморской торговли, как купцы отламывали куски замороженых песен…
Русская литература и народная словесная традиция входили в личный жизненный опыт Валентина Пикуля открытиями, художественными потрясениями — и направляющей силой.
Далеко еще было до исторических романов, которые захватят Пикуля целиком, но уже подспудно накапливался многогранный материал для первого большого произведения, как обычно бывает в литературе — автобиографического. Необходим был лишь какой-то толчок, какой-то укол…