Не прошло и четверти часа, как звон колокольчиков заявил о прибытии новых посетителей. Дверь отворилась, и конный полисмен Северо-Западной территории вошел в комнату в сопровождении двух погонщиков-метисов. Все они – так же как и Уэстондель – были хорошо вооружены и казались очень усталыми. Метисы как местные уроженцы переносили путь сравнительно легко; но молодой полисмен совершенно изнемогал. Однако бульдожье упрямство его расы держало его на ногах и должно было держать до тех пор, пока он не свалится.
– Когда уехал Уэстондель? – спросил он. – Он ведь здесь останавливался, не правда ли?
Вопрос, собственно, был излишним, так как следы повествовали весьма обстоятельно. Мельмут Кид быстро взглянул на Белдена, и тот, сообразив, откуда дует ветер, отвечал неопределенно:
– Да, порядочно.
– Полно, дружище, говори прямо, – убеждал его полисмен.
– Вы что же, сцапать его собираетесь, а? Он что же, дел там наделал, в Даусоне?
– Он нагрел Гарри Мак-Фарлэнда на сорок тысяч долларов; обменял золото в конторе Компании на чек и в Сиэтле, если мы не догоним его, он, разумеется, получит по нему. Когда он уехал?
По одному повелительному взгляду Мельмута Кида возбуждение погасло во всех глазах, и полисмен увидел вокруг себя неподвижные, деревянные физиономии.
Он насел с расспросами на Принса, и, хотя этому было ужасно трудно смотреть в честные, строгие глаза земляка, он все же понес что-то несуразное по поводу трудной дороги.
Тогда полисмен обратился к отцу Рубо, который не мог же лгать.
– Четверть часа тому назад, – отвечал священник. – Но он отдыхал здесь четыре часа, и собаки тоже.
– Едет уже пятнадцать минут и отдохнул, о Боже! – бедный малый отшатнулся назад, чуть не падая от усталости и отчаяния. Он бормотал что-то о десятичасовом перегоне из Даусона и о том, что собаки загнаны.
Мельмут Кид протянул ему большую кружку с пуншем. Выпив ее, полисмен направился к двери, приказав погонщикам следовать за собой. Но теплая комната и перспектива отдыха были слишком соблазнительны, и они уперлись. Кид понимал немного их полуфранцузский жаргон и прислушивался с тревогой.
Они божились, что собаки загнаны окончательно, что Сиваша и Бабет придется застрелить на первой миле, что остальные тоже не лучше и что во всех отношениях правильнее будет передохнуть.
– Одолжите мне пять собак, – сказал полисмен, поворачиваясь к Мельмуту Киду.
Тот отрицательно покачал головой.
– Я дам вам чек в пять тысяч на капитана Константэйна. Вот мои бумаги, я уполномочен поступать по своему усмотрению.
Последовал тот же молчаливый отказ.
– Тогда я реквизирую их именем королевы!
Вопросительно улыбаясь, Кид взглянул на свой великолепный арсенал, и англичанин, почувствовав свое бессилие, повернулся к двери. Погонщики опять запротестовали, но он накинулся на них с яростью, называя бабами и собаками. Темное лицо старшего метиса вспыхнуло от гнева. Он встал и в хорошеньких выражениях пообещал полисмену путешествие на своих двоих, прибавив, что будет в восторге, когда тот свалится и останется один в снегу.
Молодой офицер собрал всю силу воли и быстро направился к двери, стараясь показать, что он уже отдохнул. Все видели, что это неправда, и оценили его героические усилия. Ему не удалось скрыть болезненной судороги, перекосившей лицо. Обледеневшие собаки прикорнули в снегу, и было почти невозможно поднять их на ноги. Погонщики были обозлены, а потому били их жестоко, но несчастные звери только визжали и выли под ударами. Только когда отрезали Бабет – передовую собаку, сани сдвинулись наконец с места.
– Грязное животное! Лгун! Черт возьми, вот негодяй оказался! Вор! Да хуже всякого индейца! – Было ясно, что вся компания возмущена до крайности. Прежде всего за то, что их так провели, а потом за поруганную этику Севера, где честность считается первым украшением настоящего мужчины.
– А мы еще помогали мерзавцу, когда все уже было известно! – Все глаза с упреком обернулись на Мельмута Кида, который поднялся из угла, где устраивал Бабет, и молча принялся разливать по кружкам остатки пунша.
– Холодная сегодня ночь, ребята, – очень холодная ночь сегодня, – начал он издалека свою защитительную речь. – Все вы бывали в пути, и все вы знаете, что это значит. Нельзя бить собаку, когда она упала. И потом, вы слышали только одну сторону. И я вам скажу еще, что ни вам, ни мне не приходилось ни разу есть из одного горшка или спать на одной постели с таким хорошим человеком, как Джек Уэстондель. Прошлой осенью он отдал всю свою промывку – сорок тысяч – Джо Кастрелю, чтобы купить ему пай в Доминионе. Теперь он был бы уже миллионером. А что сделал Кастрель, вы знаете? Уэстондель задержался в Сёркле, ухаживая за товарищем, который заболел цингой, а Кастрель в это время пьянствовал у того же Мак-Фарлэнда, пока не спустил все до последней крупинки. Его нашли потом мертвым в снегу. А несчастный Джек лишился возможности ехать нынешней зимой к жене и ребенку, которого он еще не видел. Вы обратили внимание: он взял ровно столько, сколько прокутил его товарищ, – сорок тысяч. Ну и взял и уехал. Что вы на это скажете?