– Слушай, Насть, ты ведь влюбилась в этого супермена. Все видят, как ты воркуешь с Ярославом в кафе. Ничего про него не знаешь, вляпаешься хуже, чем с Ленькой, – резала правду-матку Оля. Настя молчала. – Я так и знала, что этим все кончится. Еще когда вы танцевали, в день свадьбы…
Настя сама еще не разобралась со своими чувствами. Последний раз, когда они вместе коротали вечер за пивом, Ярослав сказал ей:
– Я понял, в чем твоя проблема… Ты не веришь, что тебя можно полюбить.
– И что? – усмехнулась Настя.
– Хочу тебе помочь.
– Знаешь, как у нас в детдоме говорили? Рассчитывай только на себя, – отрезала она.
– Я, кстати, больше не живу на складе, квартиру снял, – сказал он и вопросительно посмотрел на Настю.
– Молодец!
– Может… поселимся вместе?
– А может, ты в меня влюбился?
– Не знаю… – пожал он плечами.
Вот и она не знала, потому и переехала к Ярославу. Такая у Насти была логика. Ярослав снял уютную меблированную комнатку. Она спала на кровати, для себя он купил раскладушку. Они теперь не ходили в кафе, разговаривали дома. Настя узнала, что Ярослав закончил философский факультет, потом два года учился на социолога…
– Семь лет учебы, чтобы теперь таскать ящики на складе? – удивлялась Настя.
– Прибавь к этому четыре года беспробудной пьянки и два года лечения. И вообще, не только у тебя есть тайны…
После визита Лени Настя проплакала весь вечер – она не ожидала, чтобы ее слова так трагически подействовали на Любу. Ничего же не предвещало…
Ярослав дал ей вволю наплакаться и дождался, когда она спросит:
– Ты тоже считаешь, что я виновата?
– Насть, не бери на себя много, – сказал он и сел рядом с ней на кровати. – Человеку кажется, что от него зависит все, но на самом деле на событие влияют сотни обстоятельств. Ты считаешь себя виноватой… – Ярослав обнял ее за плечи.
– Нет, я не считаю себя виноватой, – перебила она и сняла с себя его руки. – Я просто сказала ей правду. Это ее драгоценные родители врали ей всю жизнь.
– Вот именно. Ребенок Любы умер не потому, что ты сказала правду. Он умер, потому что на это были сотни других причин. Ты даже не знала о его существовании.
– Да знала я, знала! – выкрикнула она и всхлипнула, обняла Ярослава, спрятав у него на груди свое лицо. – Что же теперь делать? Еще я знаю, что сын Лениной сестры, той, что в Москве, тоже сирота, как я… правда только наполовину. А на самом деле его отец жив и здоров и даже работает замминистром.
– При чем здесь это?
– А при том: что бы ни случилось, я у них по жизни буду стрелочником. Ярик, что-то меня тошнит, откуда ты только эту пиццу притащил…
Настя вскочила и убежала. Полчаса ее рвало в туалете. Вернулась она совсем больная, улеглась на кровать. Накрылась пледом. Немного полежала и вдруг начала, уже не первый раз, рассказывать об аварии, в которой погибли ее родители…
– Насть, не трави себе душу, – сказал Ярослав.
– …была ночь, – продолжала она. – Я спала под пледом на заднем сиденье. Мама, повернувшись, поправила мне подушку… А папа посмотрел в зеркальце… Нет! Так давно было, я ничего не помню. Ни как мы ехали, ни что случилось, мне было три года…
– Настя, ты не должна об этом все время думать. Так сходят с ума. Прошло двадцать лет. Попробуй просто жить дальше.
– Думаешь, я сама не хочу «просто жить»? – взорвалась она. – Не могу. Я хочу, чтобы они заплатили!
– Кто? – не понял он.
– Лобовы. Это они врезались в нашу машину. Опять тошнит…
Всю ночь Настя бегала в туалет, мешала спать Ярославу. Но наутро он ласково спросил:
– Ну, как ты?
– Жива… – ответила бледная Настя.
– Давай врача вызову. Это серьезное отравление.
– Ерунда. Рассосется…
В тот момент, когда ее снова затошнило, распахнулась Дверь, на пороге комнаты вдруг нарисовался Платон Лобов. Он встретился взглядом с Настей: обоих сжигала ненависть. Лобов сжал кулаки, чтобы ударить ее – так показалось Ярославу, и он встал между ними.
Лобов сел на стул и рявкнул:
– Когда же ты отцепишься от нас? Мало делов наделала. И пацаненка не пожалела…
Это было в тот день, когда пропал Глеб. Настя посмотрела на Ярослава, но сказала Лобову:
– Теперь вы на меня всех собак навешаете.
– Мне до тебя дела нет. Хотела землю? Забирай. Отступной за мою семью. Разведешься с Леней и проваливай! Чтобы духу твоего в моем доме больше не было!
Настя ответила бы, если бы не приступ тошноты. Когда она вернулась в комнату, Лобова уже не было. Настя села на кровать и закрыла лицо руками.
– Я ничего не говорила Глебу…
Ярослав опустился перед ней на колени и стал ласково гладить по голове.
– Бедная моя девочка… Ничего не бойся, все будет хорошо… Не думай об этом. Всегда найдутся люди, которые думают о тебе плохо. Я это очень хорошо знаю. Главное – что ты думаешь о себе…
Она подняла голову и сказала:
– Главное, что ты думаешь обо мне.
– Я ни в чем тебя не виню.
Несколько дней состояние Прорвы было стабильно тяжелое. Михаил дежурил у палаты отца целыми днями, на ночь его выпроваживали из больницы. Врачи отказывались от любой его помощи, советовали ждать и надеяться: если организм крепкий – выкарабкается, шансы высокие, потому что сердце у него раньше никогда не болело. Любе он ничего не сообщал, зачем зря волновать – сама только что из больницы.
К тому же на ее попечении была теперь и свекровь…
Тем вечером Жилкины собрались все вместе за чаем. Порадовала Наталья Аркадьевна – впервые села за стол и начала сама медленно есть. Люба разливала чай. Все было хорошо и спокойно. Вдруг она вскрикнула и пролила заварку.
– Обожглась? – испугался Гриша.
Люба в изнеможении опустилась на стул, ее рука упала словно плеть. Отдышавшись, она сказала:
– В сердце внезапно так кольнуло, будто иголка вошла.
– А раньше такое было? – спросил Гриша.
– Нет… никогда. Иголка ледяная… Так страшно стало, как будто случилось что-то ужасное. Сколько времени, не пора пить таблетку?
– Полчетвертого… – посмотрел на часы Гриша.
Через десять минут к ожидавшему в коридоре больницы Михаилу вышел врач и сказал, что его отец умер – в половине четвертого пополудни.
Когда Жилкины попили чай, Люба измерила Наталье Аркадьевне давление, тепло сказала ей:
– Замечательно, мама. Месяца через два будете сами гулять.
– Спасибо, Любочка. Руки у тебя – золото. Как казню себя, что была против Гришиной женитьбы. Кого наказала? Себя.
– Зато теперь мы все вместе, – улыбнулась Люба. – И ничто не нарушит теперь наш покой, да?
Через час, когда женщины прилегли отдохнуть, в дверь позвонили. Гриша открыл дверь. Люба встала, потому что сердце не покидала тревога. Она прислушалась.
– Пойми, она еще очень слаба. Чего тебе вообще от нее надо? Все, что вы с отцом могли натворить – уже натворили.
– Но я должен сказать ей…
– Мне скажи, я передам.
Люба не могла понять, кто пришел. Она открыла дверь в коридор и увидела Михаила.
– Люба!.. – воскликнул он. – Папа умер.
Брат растерянно смотрел на сестру. Михаил остался на свете один-одинешенек, и если сейчас сестра не признает его…
Люба шагнула к нему и порывисто обняла: – Успокойся, успокойся… – погладила его по родной щеке.
Вадима Прорву отпевали в Покровской кладбищенской церкви Бережков. Отец Александр сказал немногочисленным собравшимся утешительное слово о том, что усопший сподобился кончины христианской – перед смертью за всю свою жизнь покаялся, причастился святых Христовых Тайн, а неисповеданные и забытые грехи омыл мученичеством тяжелой болезни. Умер в окружении родных, а мертвое его тело приняла родная земля, простив сорокалетнее странствование. Трижды пропели вечную память, заколотили гроб и вынесли из церкви. Похоронили рядом с могилами родителей, на которых стояли новые кресты.