Лобов был долго недоволен речью батюшки: как же это, столько зла наделал, и вишь ты – христианская кончина…
Михаил и Люба у могилы стали родными. Татьяна почувствовала огромное облегчение – сколько узлов развязалось!.. Вот какой конец у человека, бывшего ее первой любовью. Хороший конец, примирительный. Царство ему Небесное.
Через несколько дней, разбирая бумаги в кабинете отца, Михаил в ящике письменного стола обнаружил запечатанный конверт с надписью: «Михаилу. Открыть после моей смерти». В конверте был сложенный пополам листок с предсмертным отцовским посланием.
«Дорогой Миша! Если ты читаешь эти слова, значит, меня уже нет в живых. Верю, что, узнав, как я распорядился имуществом, ты меня поймешь. Хотя бы так я могу исправить то зло, которое совершил когда-то. Твой отец».
Прочитав и сдерживаясь, чтобы не разрыдаться, он отложил письмо. Пусть бы он как угодно распорядился имуществом, только был бы жив… Потом достал из конверта документ, заверенный нотариусом. Это было завещание, которое гласило, что Вадим Борисович Прорва, находясь в здравом уме и твердой памяти, завещает фабрику своей родной дочери Любови Платоновне Жилкиной. Оставшийся не у дел Калисяк, заместитель Вадима Прорвы, узнав о подобном повороте событий, попытался насесть на обойденного наследника:
– Несправедливо это, Михаил Вадимович. Все уходит в чужие руки. Это ведь ваше кровное дело, вы к нему душой прикипели! Да как же так?
– Все решено… В законном порядке. Это воля моего отца, – осадил его Михаил.
– Так ведь можно и перерешить. Разные ходы есть, вы же знаете, не мне учить… Да я не за себя, за вас! Любовь Платоновна ещё доказать должна, что она не Платоновна. А вы по всем документам родной сынок. Вам фабрика должна отойти, а не самозванцам.
– Я вам советую, Юрий Демьянович, больше нигде с подобными предложениями не выступать и не распространять глупые слухи. Если желаете остаться при фабрике…
У мужской части Жилкиных свалившееся наследство вызвало положительные эмоции. Гриша верил, что теперь «все может измениться», Петр мечтал о новом компьютере, Павел решил, что надо «куда-нибудь поехать». Но Люба сразила всех:
– Ничего не будем делать. Я не собираюсь принимать это наследство.
– А я не понимаю, что плохого в том, что ты согласишься принять наследство? – вскипел Гриша.
– Прорва для меня чужой человек. Был и остался, – выдвинула она причину.
– Неужели ты не понимаешь? Он хотел компенсировать…
– И поэтому – нет, – перебила мужа Люба. – Он меня совсем не знал. И каково будет отцу? Моему, родному! Отцу! Подумай, Гриша… Это просто предательство!
– Люба, да он будет только рад! – пожал плечами Гриша.
К этому вопросу возвращались несколько раз, но Любу не трогали никакие аргументы и мечты о будущей прекрасной жизни. Она стала замыкаться в себе. Момент для подобных жизненных перемен был самый неудачный. Гриша боялся ухудшения ее здоровья. Михаил, узнав о решении старшей сестры, умолял Гришу переубедить ее. Но тот знал свою жену.
– Я не буду на нее давить. Любе если что втемяшится… Она все-таки Лобова, а там такие характеры…
– Это очень грустно… Знать, что сестра не хочет иметь с братом ничего общего, – тяжело вздохнул Михаил, расположившись на директорском месте, которое еще неделю назад было отцовским.
– Не с братом, а с наследством, – поправил Гриша.
– Мне нужна ее помощь. Я должен ехать в Канаду. И я никому не могу доверить фабрику, кроме Любы. Скажите ей об этом.
После этого разговора Гриша решил заручиться поддержкой Ларисы. Хоть и на бегу, в буфете суда за чашкой кофе, но судья Лобова зрила в корень:
– Папа все поймет… Гриша, ты объясни ей, что если она откажется, то право наследования по закону перейдет к Петру и Павлу.
– Правда? – опешил он. – Как же, они же еще маленькие, в смысле, сами не смогут разобраться…
– Да, – подтвердила Лариса, – все равно заниматься этим придется Любе. Зачем тогда все усложнять. С наследством у вас и так будет много проблем… Фабрика – это постоянный доход на всю оставшуюся жизнь. Вам что, деньги не нужны? Или близнецам?
Наталья Аркадьевна своей еще не до конца восстановленной речью пыталась убедить невестку не отказываться от фабрики, потому что Петр и Павел уже большие парни и им хорошо бы по отдельной комнате…
– Мама, прошу, не надо об этом… – отвечала Люба.
Вернувшись домой, Гриша сразу получил упрек от Любы, зачем он Ларисе голову морочит этим наследством, она уже звонила.
– Подожди, дай сказать… – он уселся в кресло отдохнуть и приготовиться к долгому приступу. – Люба, тебе все равно придется его брать.
– Это почему же придется?
– Если ты отказываешься, тогда по закону наследство переходит к детям.
Раздалось оглушительное «ура», и восемнадцатилетние «дети», подслушивавшие под дверью, ворвались к родителям на кухню.
– Мне большую половину! – закричал Петр. – Я первый родился!
– Да тебя невменяемым признают, я постараюсь, – отозвался Павел.
– Прекратите сейчас же! Сядьте, – приказал Гриша.
– Рано радуетесь, мои богатенькие буратинки, – кажется, начала смягчаться Люба. – Вам наследства все равно не видеть, как своих грязных ушей… Лариса предупредила, что поскольку по документам я не Прорва, то есть не родственница, то придется платить огромный налог… Денег у нас нет практически никаких…
– Ну, уж на налог занять можно, – разом воскликнули близнецы.
– У кого это вы двести тысяч долларов займете?
Гриша, исчерпав аргументы, разозлился – на Любу, на законы, на детей, на себя: благополучие семьи почти в кармане – уже и рука протянута, а положить невозможно. Неужели придется облизнуться? Впервые за много-много лет он обратился за утешением к матери.
– Гриш, ты войди в ее положение, – мудро рассудила Наталья Аркадьевна. – И ребенка потеряла, и узнала, что отец – не отец. А посторонний дядя – мало того, что родной отец, так еще и благодетель. И все сразу на бедную ее голову. Уговоры не помогут. Вот что я тебе скажу. Если Люба не может принять наследство из-за Платона с Татьяной, значит, только они и могут ее уговорить…
В Бережках последнее время только и разговору было – о смерти директора и будущем фабрики. Версии ходили самые разные. Фоминична принесла в дом Лобовых самую фантастическую – будто Вадим Прорва был американским шпионом, а на фабрике вовсе не соки давили, а иранцы добывали радиоактивное топливо. Прорва приехал это дело проверить, иранцы узнали и отравили.
– Да… – только и нашелся сказать Лобов. – Тысяча и одна ночь. Как же иранцы это топливо делали, если он директором был?
– А вот милиция сейчас и проверяет… – шепнула Фоминична.
Выгнали старую сплетницу из дома с такой новостью, но обсуждать не перестали.
– Михаил, говорят, волнуется, что с фабрикой будет, чтоб не оставить после себя безработных, – сказала Татьяна.
– Волнуется он! – усмехнулся Лобов, занятый вырезанием новой фиги. – Так и будет! Продадут фабрику прохвостам и пропадай моя телега, все четыре колеса! Вон сколько проходимцев развелось! Одна сиротка Настя чего стоит..
– Платон, оставь! Выбрось ее из головы!
– А я и выбросил, Насти больше нет, – вдруг выдал Лобов.
– Платон… Ты что такое говоришь? – насторожилась Татьяна.
– Для нашей семьи ее больше нет. Она получила, что хотела, и больше не явится к нам! Никогда… – таинственно произнес Лобов.
– Что получила?
– Землю, за которой охотилась…
Татьяна хотела узнать подробности столь странного заявления, но события развернулись в другом направлении. Приехал зять.
– Гришенька, какими судьбами? – испугалась мама Таня. – Люба?..
– Только без паники. Дома все хорошо, живы-здоровы. Надо поговорить.
– Тань, чайку мужикам собери, – распорядился Лобов. – Может, пообедаешь?