– Да…наш, местный…, – злясь на собственную бестолковость, заканчивал монолог Виктор. – Тоже настоящий мужик. Суд ему срок припаял, а Самохину – хоть бы хны…
– А как он хотел, этот ваш местный?! – вступился за «своего» Казимира оппонент совхозного шофёра. – Собак, понятно, надо держать по правилам. Но мордобой устраивать…Это стиль сэсээровских совков и ватников. Хамло – этот ваш местный, скажу я вам! – авторитетно резюмировал Хорин.
И лихо осушил до дна очередную стопку. Но по выражениям окружающих лиц понял, что его морализаторство пришлось не ко двору. На кухню опустилась какая-то гнетущая тишина.
И это тревожное безмолвие объяснимо прервал Кондрашов. Он поднялся с табуретки и, наклонившись через стол близко-близко к Эдуарду, немигающе глядя прямо ему в глаза, спросил:
– А известно ли тебе, господин хороший, что этот местный – мой отец?
– Т-твой отец? Н-нет, – растерянно ответил хороший господин.
– А известно ли тебе, что отец заехал Казимиру по харитону за гнусные и подлые проделки? – продолжил наседать на перспективного предпринимателя деревенский тракторист.
– М-может быть…, – осознав, что попал в переплёт, вынужденно отступал незваный гость. – Но мор-мордобой же…
– А известно ли тебе, – не особо вслушиваясь в ответы, перебил его Юрий, – что за оскорбление рыло чистят?
– Рыло чис-тят? – словно не веря в происходящее, повторил за ним Эдуард, и его физиономия приобрела изумлённое и беспомощное выражение: как у Пьера Безухова, когда тот узнал об измене Элен.
– Так вот, во избежание, так сказать, эксцесса, – чеканил фразу деревенский тракторист, – предлагаю тебе принести извинения.
– И-и-извинения? Мне? – тяжело входил «в тему» сын небезызвестного в Среднегорской области человека.
– И побыстрее…
– Да…Да ты, ващще, па-а-анимаешь, с кем т-ты дело имеешь?! – дошло, наконец, до статусной особы.
Заезжий гость, пошатываясь, стал вставать с табурета, и тут стало очевидно, что он крепко захмелел.
– Я жду, – сузив глаза, в ультимативном тоне произнёс сельский механизатор.
– Пф-ф…Ещё чего! – со шляхетской заносчивостью ответил ему соперник. – Мор-мордобой – это быдлятина…
Резкому в поступках Кондрашову не нужно было говорить дважды, и он, чуть отклонившись назад, нанёс пощёчину Хорину. Это была бы хор-рошая оплеуха, если бы Марина, до того пытавшаяся урезонить ссорящиеся стороны, не дёрнула в последний момент Юрия за плечо. Оттого удар пришёлся по очкам Харина, которые улетели в угол кухоньки, ударившись о стену с такой силой, что линзы разбились вдребезги. Без них лицо Эдуарда приобрело какой-то особо сиротливый вид, а от осмысления того факта, что его бьют, он и вовсе стал похож на Пьера Безухова, узнавшего о своём внебрачном происхождении.
После этого в избушке поднялся дикий гвалт. Орали почти все разом. Знатный бизнесмен (на удивление – без всякого заикания) вопил, что он эту навозную Замараевку и её вшивых жителей размажет по стенке. Кондрашов рвался к Хорину, выкрикивая, что городской пижон его уже достал. Виктор и Марина, разнимая их, соответственно рычали и кудахтали про то, что пора кончать кипеж.
А вот прекратила сей безобразный галдёж Стелла. Она негромко, но с внезапно прорезавшейся властностью сказала Кропотову и Шутовой, чтобы они отпустили «этого», назвав так Юрия. И столько презрения было в её голосе, что Кондрашов разом опомнился. Едва он утихомирился, следом за ним и буча тотчас прекратилась.
– Разве не ясно, – спросила Кораблёва, немигающе глядя прямо в глаза юноше, как несколькими минутами раньше он сам смотрел на Хорина, – что вольно или невольно, но своим поведением ты…подыгрываешь Эдуарду? Хорин и без того сам себе уже вынес приговор. Но это не основание бить человека по лицу. Так поступают…только невежи.
– Ах, вот ты как…, – начал было горячо возражать ей замараевский правдолюб, готовый выдать правду-матку по полной программе. – Да я за батю!…
Но его, едва зародившаяся эпатажная эскапада, оборвалась столь же стремительно, сколь и началась. Всё же урок первой размолвки с любимой женщиной пошёл ему впрок. И он замолчал, до крови изнутри прикусив губу.
Все затаили дыхание, как в финальной сцене пьесы «Ревизор». Тягостную паузу не прерывал никто довольно долго. Пока сам же Юрий её не нарушил. Он закрыл глаза, как обиженный ребёнок, которого поставили в угол, и горько-прегорько проронил, адресуя свой месседж Стелле: «Я всё понял. Выходит, и для тебя я – ватник и хамло».
Затем он резко развернулся, схватил с вешалки одежду и, выходя наружу, напоследок так хлопнул дверью, что та, ударившись о стену, отпружинила в обратную сторону и едва не слетела с петель.