Но он первый приблизился к Казанове, когда тот лег. Они молча смешали поцелуи… И Казанова испытал высочайшее наслаждение раньше, чем узнал, какому полу он им обязан… Только через несколько минут он имел счастье убедиться, что Беллино — женщина.
Воспитанная знаменитым музыкантом вместе с юным кастратом, имя которого она приняла после его смерти, она, по приказанию Салимбери, вынуждена была отказаться от своего пола, потерять самое воспоминание о нем и стараться только о том, чтобы никто не догадался, что она девушка…
Двусмысленное очарование связывается с образом Беллино — существование которого остается для нас тайной. Да и правда: что стоило этому великому фантазеру Казанове, прикоснувшись к пороку, не решиться сознаться в этом, и прибавить к истории Беллино развязку, которой может быть и не было?
Все равно, нам негде взять точного указания на его поведение… И мы, не бывшие той ночью в комнате Синигальской гостиницы, имеем право сомневаться: был ли Беллино мужчиной или женщиной.
IV. Монахиня из Мурано
Поистине, если бы мне пришлось жить здесь — я всего охотнее имел бы дело с монашками…
В Болонье Казанова расстался с Беллино, якобы превратившимся в Терезу, швырнул на все четыре стороны свою священническую рясу и облекся в офицерский мундир.
Вот он снова в Венеции. Потом, неверный своей родине, как и своим любовницам, отправляется на Корфу, тогда принадлежавшую к Венецианской республике, оттуда едет в Константинополь, опять возвращается на Корфу и снова в Венецию, подчеркивая каждое путешествие несколькими приключениями.
Чудесное существование — все время в странствиях! Сердце все время в движении! Но идет ли дело о военной службе? Он не умеет быть верным родине так же, как и Богу.
Он становится просто бродягой и зарабатывает пропитание тем, что играет на скрипке. В его смуглых африканских руках сердце скрипки поет, как будто не о страданиях его сердца, неспособного на страдания, а о страданиях всех тех, которых он узнавал лишь для того, чтобы их покинуть, находил лишь для того, чтобы потерять. Скрипка поет о страданиях Лючии, которой он открыл магию любви, Нанетты, в которой он любил только сопротивление Анжелы, может быть, глупенькой новобрачной, любовью которой он был обязан налетевшей во время прогулки грозе, о страданиях двуликого Беллино…
У придорожной канавы, где он играет на скрипке, полунищий, но непринужденно веселый, его подбирает тот самый г. Брагадин, который в течение долгих лет относился к нему как к родному сыну.
Третьего дня еще священник, вчера — еще солдат, сегодня — он уже эфемерный аристократ в высшем свете Венеции.
Он отправляется в Париж, возвращается оттуда через Вену. Готовый на все ради своей прихоти, он все же сохраняет в самых двусмысленных положениях какое-то странное чувство чести — особенной чести, больше похожей на смелость.
Он никогда не удивляется своим успехам, но не удивляется и поражениям, у него свой легкомысленный взгляд на жизнь, в котором есть какая-то бессознательная значительность — этот вечный странник не придает серьезного значения тем вершинам, на которые иногда возносит его каприз судьбы, но и не относится трагически к тем канавам, куда она его иногда толкает.
Во время своего торжества он очарователен, но таким же очаровательным он остается и в бездне падения — доказательство души, хотя и поверхностной, но черпающей силы в себе самой, так как она не зависит от внешних событий.
Вот он на венецианском карнавале, ухаживая под маской за прелестной С. Он перепробовал все призвания: ему 28 лет, и он понимает, что его настоящее призвание — любовь. Почему же на этом и не остановиться? Почему не остаться на всю жизнь тем, чем обычно бывают раз в жизни в 16 лет?
Керубино умирает в битве с испанцами, шепча имя Розины… Ловелас попадает в книгу… Дон Жуан уходит в монастырь… Но почему же не остаться во всех веках тем чудесным героем любви, который, как все ему подобные, не встретил ни разу в жизни настоящей любви — такой, что могла бы остановить его стремление вперед?..
Но это я говорю, а он даже не задает себе такого вопроса. Его приключения — бесчисленны, как розы на некоторых сортах розовых кустов, совершенно не предумышленны. Вот в чем его различие с Ришелье: когда, возвращаясь с Лидон в гондоле с двойными веслами, он встречает печальный кортеж — черную гондолу с серебряной бахрамой, увозящую останки юной девушки, покончившей с собой из-за любви, он с чистой совестью может глядеть на этот трагический образ: он никогда не будет знать истинного страдания, но он и никогда не заставит истинно страдать.