В таком же роде вела себя и М.М. Узнав, что ее подруга по монастырю, прежняя невеста Казановы, она, думая доставить ему удовольствие, посылает молодую затворницу вместо себя, к его большому разочарованию.
Интриги! Путаница, которой изобилуют эти мемуары и которая придает им подчас характер какого-то «Жиль-Блаза» любовных связей.
Потом месье де Берни, для того, чтобы вместе с австрийским кабинетом выработать совместно трактат, которому предстоит обратить на себя внимание всей Европы, покидает Венецию и уезжает в Вену.
Опасности, которым без его покровительства подвергается их интрига, быстро охлаждают любовь, бывшую в сущности лишь вспышкой страсти, и Казанова устремляется к новым приключениям с сердцем, освобожденным от цепей, которые он умеет для себя делать такими легкими!
Вот он опять отправляется в странствие по вселенной со своей волей, своим высокомерием, со своей впечатлительностью и своим очарованием, которое даже не было красотой. Он задевает аристократов, потому что он храбр. Он страдает от них, потому что он разночинец, в республике, где господами являются патриции.
Уже его необъяснимые отношения с французским посланником привлекли внимание государственных инквизиторов. И в чьей жизни найти предлог для обвинения, если не Казановы? Его заключают в темницу, знаменитые «Пьомби» (названные так по свинцовой крыше над тюрьмой) по обвинению в колдовстве.
Колдун! И действительно, разве он не колдун? Разве не колдун тот, кто знает неуловимое искусство углублять любовь, никогда не углубляясь в нее, спускаться в самые глубокие тайники сердца человеческого и возвращаться оттуда без единой ранки, — подобно тому, как если быстро провести рукой по огню, то не получится ожога… Разве не колдун тот, кто ни разу в жизни не страдал в этой огромной вещи огненной — в этой любви, которую он сам себе разжигал?
К чему останавливаться на его знаменитом побеге из тюрьмы, в котором нет ничего общего с его любовной жизнью? После периода глубочайшего угнетения он решается на попытку бегства. Всему миру известна история замка, превращенного в эспантон, огромной дыры над кроватью, открытия тюремщика…
Это, конечно, опять Казанова, и лишний раз тут выявлены его холодная отвага, его хитрая находчивость, его ловкость Скапена, ибо, не такой аристократ, как Дон Жуан, он сам себе служит Сганарелем. Это опять Казанова, но с оттенком Монте-Кристо и, может быть, уже смутно предвидящий, опережая век, сенсацию кино.
Но это не тот Казанова, который является героем моей книги — Казанова с фресок Лонги, которому все кажется дозволенным в каком-то вечном карнавале.
Мы найдем его снова, нашего героя, на Мюнхенской дороге по пути в Париж, куда он спешит внести свою ноту Лонги в общество из персонажей Ватто!
Можно ли вообразить себе без сердцебиения этого молодого беглеца, сменившего темницу на Париж, куда он въехал в один прекрасный день в 1757 году.
Весь город в трауре, по случаю покушения Демианса, маркиза Помпадур временно удалена из королевской опочивальни, ее врага, святоши, ставят ей всякие преграды… В воздухе носится смех Вольтера… «Красотка Бабетта» — министр иностранных дел.
Можно ли себе представить, чтобы Мариво не повстречался с Казановой, чтобы Реньяр не с него взял своего «Счастливого волокиту», можно ли подумать, что сам Ватто, несмотря на все различие между ними, на всю чахоточную ностальгию, которая чудится в его очаровательной гениальности, на всю ту разочарованность, на все предчувствия возврата, которые веют над его «Отъездами на остров любви», можно ли подумать, что Ватто, встретясь с ним как-то у Шуазеля, не припомнил его развязную смелость, когда писал своего «Равнодушного»?
Казанова в Париже! Как будто бы сама Венеция, сдвинувшись с места, отправилась в гости к Парижу XVIII века. Но Венеция — радостная, живая, замаскированная, та Венеция, которая живет в гондолах, а не агонизирует между мрачными каналами. Венеция XVII века, еще молодая, которую еще не состарили и не окутали романтизмом рыдания двадцатилетнего Мюссэ, циничного в своей надтреснутой наивности, и великий сплин Байрона, и остановившееся сердце Вагнера!
Казанова в Париже! Но как раз в Версале, у бассейнов, сверкающих стройными водяными струями, в том Версале, где еще не проходил Верлен, в Версале пышном, но молодом и счастливом, есть гондола, которой забавлялся двадцатилетний Людовик XIV, и на которую глядя издали, кардинал Мазарини, прищуривая глаза, говорил: «Да, это маленькая Венеция!»
Казанова в Париже! Какой глоток вольного воздуха! Какая эпикурейская мудрость! Какое мощное чувство жизни в этом Париже XVIII века, очаровательном всем очарованием умирающего города и зари нового мира, легкомысленном, как юный гость в розовом жилете, шитом золотом, со сверкающими перстнями, вместе с тем печально разочарованном, как Спящая Красавица, которая перед тем, как умереть, нарумянилась бы «по манере Версальских дам», по выражению Казановы, причем «прелесть этой краски состояла в той небрежности, с какой ее накладывают на щеки».