Дрожа от холода, она плотнее укутала свои обнаженные плечи в мех. В неверном ночном свете лицо ее кажется странно голубоватым, точно нарумяненным какими-то необычайными румянами.
Казанова помогает ей усесться в сани. Кучер сам укутывает ей ноги меховой полостью. Простым жестом она дает ему понять, что желает ехать одна… И в то время, как он весь трепетал непременным намерением всего добиться от нее, она пригвождает его к месту на облитой лунным светом мостовой — одной своей улыбкой.
…Может быть, с нее довольно было одного взгляда Казановы? Может быть, она предпочла очарование этой минуты слишком грубой реализации ее? Может быть, она любит другого тем могучим чувством, которое заставляет все другие казаться шуткой?
Казанова ничего не понимал. Зачем же она в таком случае приняла приглашение на ужин? Зачем она была особенно красива? Так красива, что несомненно это не могло быть совершенно неумышленно с ее стороны, какое-то особое старание… Протэ уже сделала кучеру знак ехать…
Нет, она не расстанется с ним так! В последнюю минуту она в одном беглом взгляде даст ему обещание всего того, в чем отказали ему ее уста… Сани скрываются из глаз, далеко на Неве обрывается монотонная песня… Протэ исчезла, не открыв своей тайны, да может быть, нечего и открывать было!
Но разочарования Казановы никогда не продолжаются долго. Бесцельно проведенный вечер, отданный непреклонной женщине, — целый вечер! — уж и этого слишком много для этого торопливого сердца, и на другой же день, желая развлечь свою ошибшуюся любовь, он во время прогулки с Зиновьевым покупает за сто рублей у отца маленькую тринадцатилетнюю девочку, из которой он делает любовницу и рабу!..
X. Дикарка
Бедная маленькая дикарка, русская Психея, обнаженное тело которой напоминало статую Психеи с виллы Боргезе, какая прелесть в твоей истории… Но прелесть печальная… словно предвкушение страдания, словно непривычный намек на грусть!..
Казанова прогуливается с Зиновьевым в лесу и встречает там девочку редкой красоты и чрезвычайно пугливую: при их виде она обращается в бегство. Они идут за ней следом и попадают в хижину, где находят всю семью. Хорошенькая девочка забилась в угол и со страхом смотрела на них оттуда, как беленькая голубка на волков.
Зиновьев завязал разговор с отцом. Казанова понял, что дело идет о девочке, потому что по знаку отца бедняжка покорно подошла к ним. Через несколько минут они ушли из хижины, оставив немного денег детям. И тут Зиновьев сообщил ему, что он предложил отцу продать ему девочку в услужение и что тот согласился.
Но тогда Казанова попросил уступить девочку ему. Он купил ее за сто рублей. Вернувшись в Петербург и подписав запродажное условие, он на целых четыре дня запирается со своим новым приобретением: отмывает ее, как только возможно, и одевает по французской моде. Она была бела, как снег ее родины, а волосы черные, как у неаполитанки, еще больше выделяли нежность ее розового цвета лица. Прелестная, как Психея с виллы Боргезе, она походила на нее и своей сладостной мягкостью, грацией вместе и чистой, и земной.
Конечно, в начале беседы Казановы с его русской были довольно незначительны: им приходилось объясняться жестами, а это в конце концов утомительно и приятно, только в некоторые минуты.
Пылкая, как кобылица пустыни, преждевременно развитая девочка в восторге от взаимных ласк, иногда твердила ему какие-то странные слова, звук которых во всякое другое время заставил бы его рассмеяться.
Но, к счастью, способная ученица в какие-нибудь два месяца уже знала достаточно по-итальянски, чтобы разговаривать с ним. Вот когда ее нежность превратилась в какое-то безумие.
Неужели же этому всемирному соблазнителю надо было попасть в снега России для того, чтобы встретить то, чего он до той поры не встречал никогда — совершенное равнодушие и совершенную любовь? Неужели маленькая рабыня, купленная за сто рублей, которой он открыл любовь, как некое чудесное достижение неведомой ей цивилизации, должна показать ему, что такое то чувство, которого он никогда не испытывает сам? Никто другой не любил его так, как эта маленькая дикарка, которую он назвал Заирой, по Вольтеровской трагедии, но которая была естественна, как те создания, о каких грезил Жан-Жак Руссо.