В пятницу она встала раньше обыкновенного и, на вопрос мужа, почему надевает ботинки, а не туфли, ответила, что идёт в суд.
— Что там интересного, не понимаю, — сказал Михаил Павлович.
— Я думаю, что очень много.
— Удивительные, право, эти госпожи женщины; говорят будто они нежные, нервные и сердобольные создания… А чуть только где-нибудь драка, похороны, убийство, сейчас же первые там они. Им нужно видеть всё это, смотреть, как там кто-то кому-то выворачивает кишки, слушать истеричные крики…
Михаил Павлович наклонил голову набок и засмеялся. Вид у него был профессора, удивляющегося наивному ответу студента первокурсника.
— Ну уж это моё дело, зачем я туда иду, — сказала Любовь Константиновна.
Тон её голоса стал нетерпеливым и злым.
— Да?
— Дда…
Михаил Павлович пожал плечами и подумал, что жена обиделась, и ему не следовало говорить ей устарелой проповеди о страсти женщин к происшествиям.
Выйдя на улицу, Любовь Константиновна взяла извозчика и поехала в городскую думу, где заседала сессия суда. Ей пришло в голову, что теперь, когда она спешит именно за тем, чтобы увидеть Швейковского, муж этого, очевидно, и не предполагает, а в то время, когда она о Швейковском и не вспоминала, Михаил Павлович успел выдумать и написать ему целый ряд нелепостей.
В суд пускали по билетам. Узнав об этом от швейцара, Любовь Константиновна растерялась и несколько минут постояла на месте, потом, увидев знакомого её мужа, полицейского пристава, подошла к нему и спросила, где можно купить билет для входа в заседание. Пристав что-то промычал, улыбнулся и сам ввёл её в зал без билета.
Председатель недружелюбно посмотрел на вошедших, потому что в это время приводили к присяге свидетелей. Среди них был и Швейковский. Он подошёл к аналою последним, перекрестился, поцеловал крест и Евангелие и, как показалось Любови Константиновне, что-то прошептал.
«Так может подходить к кресту только тот, кто верит», — подумала она, и от мысли, что Швейковский — верующий, ей стало почему-то приятно и весело.
— Громче говорите слово «клянусь», — обращаясь к Швейковскому, сказал председатель.
— Клянусь, — повторил за ним Швейковский, отошёл от аналоя и, увидев среди публики Любовь Константиновну, прищурился, поднял голову и улыбнулся, как улыбаются из окна вагона приезжие, увидев на платформе близких людей.
«Если бы я не знала, что муж писал ему письмо, то наверное у меня сейчас не билось бы так сердце», — подумала Любовь Константиновна, встретив его взгляд и садясь на лавку, потому что уже сели и все судьи.
Свидетелей вывели из зала и стали допрашивать, вызывая по одному. Швейковскому председатель предложил остаться и слушать их показания. На скамье подсудимых сидели крестьяне Орловской губернии Синегубовы, отец и сын. Отец обвинялся в том, что, имея возможность не допустить драки, подзадорил сына погнаться и избить земляка, который потом умер в больнице от воспаления мозга. Свидетелей по делу было пятнадцать человек, почти все они были такие же каменщики, пришедшие на заработки, как и оба подсудимые. На судей и присяжных заседателей они смотрели с испугом и недоумением, точно боясь, что и их станут судить. После показаний первых трёх свидетелей Любовь Константиновна поняла, что драка между двумя пьяными товарищами произошла из-за того, что умерший, желая пошутить, сорвал фуражку с Синегубова и бросился бежать. Случай произошёл на крыльце трактира. Отец крикнул погнавшемуся за обидчиком сыну: «Отыми картузик-то, отыми, а то изорвёт».
Догнав товарища, молодой Синегубов схватил его за руку и стал бить не раскупоренной пивной бутылкой по голове. Затем, сцепившись, оба упали на землю.
По дороге в суд Любовь Константиновна думала увидеть на скамье подсудимых двух глядящих исподлобья, почему-то непременно черноволосых людей, со злыми лицами, и теперь была удивлена тем, что молодой безусый Синегубов почти всё время плакал, вытирая рукавом арестантского халата свои красные веки, а его отец, длиннобородый, седой человек, одетый в чуйку с узкими рукавами и поэтому очень похожий на священника в подряснике, сидел совершенно спокойно. Серые выцветшие глаза старика говорили, что он уверен в оправдании их обоих и больше недоволен малодушием сына, чем судебной процедурой. И Любови Константиновне было непонятно, почему сидит на скамье подсудимых этот спокойный, точно скучающий человек.
После допроса последнего свидетеля, особенно словоохотливого рабочего в синей косоворотке, председатель взглянул на часы и, точно испугавшись, что уже так поздно, объявил перерыв на обед.