— Вы меня обижаете.
— Ну вот и «обижаете», говорю только то, что знаю наверное.
Швейковский опять опустил голову и досадливо почесал себе кончик носа.
— Я не знаю, как относится к вам Михаил Павлович, а если и знаю, то могу ошибаться; но мне самой приятно всегда вас видеть и говорить с вами, и вы это также наверное знаете, а говорите другое.
Швейковскому показалось, что он действительно скрывал от себя сознание, что его присутствие всегда доставляло ей радость, которая сквозила и в тоне её голоса, и во взгляде, и в походке, когда Любовь Константиновна шла из гостиной к нему навстречу. Помолчали.
— Допустим, что сейчас вы сказали искренно, но всё ли?.. Скажите, Михаил Павлович говорил вам что-нибудь обо мне на прошлой неделе?
— Нет.
— Ничего решительно?
— Ничего решительно.
— Ну, а вот это письмо он писал без вашего ведома?..
Швейковский вынул из бокового кармана конверт и помахал им в воздухе, и голос его стал прерывистым.
— Без моего ведома, но я, должно быть, знаю его содержание. Михаил Павлович просит вас перестать бывать у нас.
— Это интересно! Без вашего ведома, т. е. вы его не читали и нигде о нём не слыхали, а знаете, что там написано. Это интересно! — повторил он ещё раз и искривился как товарищ прокурора после его экспертизы.
Любовь Константиновну всю передёрнуло.
— Не смейтесь. Я вас прошу, не смейтесь, — сказала она, заглядывая в его лицо. — Если бы вы знали, как мне стыдно, но не за себя, а за него — за мужа.
И волнуясь, и часто не находя подходящих выражений, она рассказала о том, как прочла это письмо, роясь в папке на столе мужа.
— Видите, я не виновата. Теперь мне легче, когда вы всё знаете, но если бы вы знали, как я мучилась до этого разговора с вами. Я никогда не говорила ему, что у меня на душе, а с тех пор, как прочла те два листа, я не могу сказать ему ни одного слова и не скажу, потому что мне противно с ним говорить, и потому, что это бесполезно и унизительно. Ведь вы сами знаете, что, разговаривая с вами, мы ничего дурного не делали и ничего у него не отнимали… Если же он вздумал писать вам по глупости, то это ещё ужаснее.
В её голосе послышались слёзы.
— Ну, Бог с ним, Бог с ним; стоит ли так волноваться, — ласково заговорил Швейковский. — Довольно об этом, ну его!.. — и, взяв обе её руки, он стал крепко целовать их горячими губами, потом приложил её ладонь к своему разгоревшемуся лицу и сидел уже не двигаясь.
Прошло минут пять. Любови Константиновне показалось, что та ласка, которую она прежде слышала в его голосе и видела в его глазах, теперь подхватила её, как подхватывала иногда во время купанья в море огромная масса воды, с которой она вдруг составила одно целое.
— Зачем это, зачем это?.. Не нужно, пойдёмте отсюда, — вдруг сказала она, вырывая свою руку, и встала.
«В самом деле не нужно поддаваться соблазну», — подумал Швейковский и, стараясь говорить ровным и спокойным голосом, что было очень трудно, ответил:
— Ну, пойдёмте.
На душе у него было тревожно и радостно от сознания, что если бы он захотел, то мог бы удержать её здесь ещё долго. Мог бы обнять за талию и целовать в губы. И ему казалось, что он не делает этого только потому, что он — честный человек, и стало страшно от сейчас же мелькнувшей мысли, что эта честность может от него уйти.
Пошли не под-руку и долго гуляли возле здания суда, стараясь убедить себя, что не прощаются, желая узнать резолюцию, так же как и другие ожидавшие здесь люди. В десять часов стало известно, что старик Синегубов оправдан, а его сын приговорён в арестантские роты и к церковному покаянию. Участь осуждённого парня не поразила Любовь Константиновну, и теперь ей только хотелось знать, когда она опять увидит Швейковского.
В следующий раз встретились через неделю и уже не могли скрыть друг от друга своей радости. Потом также, в темноте, пошли на берег моря к скамейке и у ног их также плескали волны, точно желая их о чём-то спросить. Только пробыли здесь гораздо дольше, и Любовь Константиновна, под конец, сидела не рядом с Швейковским, а у него на коленях и, крепко прижавшись к его горячей щеке, говорила:
— Послушай, правда, если бы кто-нибудь из знакомых увидал меня сейчас здесь с тобою, то подумал бы: «Вот она была честной женщиной, а теперь обратилась в развратную, обманывающую своего мужа»… Но ведь обманывать — значит лгать, а сегодня, именно сегодня, может быть в первый раз за всю мою жизнь, я не сказала ни одного слова неправды, а лгала тогда, когда говорила мужу, что люблю его, лгала, сама этого не зная… Лгала, когда, целуя руку отца, думала, что уважаю его… Лгала сама перед собой, когда силилась убедить себя, что наша семья живёт честною жизнью, и в то же время ненавидела эту жизнь, и просыпаясь, и засыпая. В моих отношениях с мужем никогда не было ни одной хорошей, чистой минуточки. В первый год замужества как-то мы возвращались домой от знакомых. Светила луна, и ночь была такая тихая, приветливая. Хотелось ласки, хотелось хороших слов. Я сказала ему: «Посмотри, как красиво освещены деревья». «Да, когда светит луна, тогда светло, а когда луны нет, тогда темно, и как бы всё это красиво ни было, но если уж двенадцатый час, то нужно идти спать», — ответил он, ровно шагая по пыли пустынной улицы. Я чуть не расплакалась от этой фразы. Самое ужасное, что для него я только предмет комфорта. Если он узнает, что я принадлежу тебе, он испугается, но его страх будет точно такой же, как и в том случае, если бы вдруг украли его любимый кожаный диван, на котором он спит после обеда. Моя жизнь до сегодняшнего дня была сном и самым ужасным, похожим на летаргию. Теперь я проснулась, но проснулась уже после погребения… Тот, кто очнётся в могиле прежде чем умереть, должен вытерпеть страшную муку… Нет, постой, не перебивай меня, ты умён и поймёшь, что я не фантазирую… В романах это бывает иначе, — женщина бросает мужа и уходит к тому, кого любит. Я же этого не сделаю потому, что у меня есть сын, которого муж не отдаст мне никогда и ни за что… Не видеть же тебя хоть раз в неделю, не принадлежать тебе, я уже не в силах, и вот начнётся новая, ещё более ужасная ложь… И в этом та страшная мука, о которой я говорю…