Я сел рядом с ней, близко, придвинулся еще ближе, давая понять, что она меня интересует, что я, ее муж, проявляю к ней интерес, что мужчина к ней прижимается, что она женщина, которой мужчина интересуется. И от этого прижимания почувствовал, как мужская Твердость и мужская Готовность во мне проснулись. Потому что, когда Майка стала мамой, сначала долго ничего нельзя было, а потом было редко, потому что то она устала, то я в Конторе, поскольку работы полно, а спал я в комнате для гостей, вдали от криков младенца. Потому-то мне в голову мысль пришла, что ей Твердость и мужская Готовность нужны. И еще сильнее к ней прижался.
— Ты не понимаешь. — Майя вздохнула, но глаз не отвела. А в такие моменты, как я знал, надо действовать решительно, проявить себя, а не разговаривать. Я по ее глазам видел, по ее румянцу, по ее вздымающейся под блузкой груди, что она хотела действий, действий, действий! И я был готов, я на взводе и совершенно уверен, что моя Твердость — то, что ей надо. Я знал, был совершенно уверен, что ее подавленное настроение вызвано недостатком мужской Готовности, ей Твердость нужна была, не хватало ей действий с моей стороны! Прижался я к ней еще сильнее, держа Твердость под контролем, и начал нежно так ее целовать, потихоньку, как ей больше всего нравится, то здесь, то там. А она глаза закрыла и замолчала. Как я и предполагал, это был лучший способ заставить ее замолчать, перестать думать и от мыслей хмуриться. Тогда я перестал ее целовать и перешел к более решительным действиям, показывая, какой я решительный, настоящий, твердый, энергичный мужчина. И все было так, как надо, она была восхитительно мягкая, покорная и, самое главное, ничего не говорила, только тихо вздыхала, но уже не запускала пальцы в мои волосы и не шептала мне на ухо: «Павел, какой же ты замечательный!»
Потом мы лежали рядом на кожаном диване в нашей гостиной, объединенной с кухней, и я даже задремал от наслаждения, которое мы пережили, расслабился. Дышал ровно, в сон проваливаясь, и вдруг услышал, что Майя всхлипывает. Этого ты, Павел, ни понять, ни выдержать не мог. Ты тут инициативу проявляешь, действуешь. Мягкость отдается Твердости и удовольствие получает, о котором мечтала, которое должно было стабилизировать состояние ее женского мозга, и на тебе — Слезы! Ну что еще, черт возьми, случилось? Ведь плачут они обычно, когда полнолуние или месячные у них. Вот когда Слезы, море Слез! Тогда я в Конторе двадцать четыре часа в сутки стараюсь находиться. Не могу я общаться с мозгом, у которого месячные. Кажется, все вроде бы с ней в порядке, она разговаривает, отвечает, задает логичные вопросы, а тут вдруг — плач, рыдания и отчаяние. Говорит: обними меня, приголубь, будь нежным. А я спрашиваю: «Что случилось? Кто тебя обидел, что тебя расстроило?» А она то плачет, то вдруг начинает смеяться и сквозь слезы говорит: «Нет, Павел, нет, ничего не надо делать, только обними меня». И смеется, и плачет, а потом, охваченная яростью, скрежеща зубами, начинает выплевывать слова: «Ты ничего не понимаешь, ты толстокожий, делай что хочешь, ты мне не нужен!» И — кулаком по раковине.
Но в тот день я знал, что у нее месячных нет. Так почему же Слезы? Она встала, потом села, лицо руками закрыла и все плакала. Потому что они плачут, когда их что-нибудь из себя выведет, захватит врасплох, так уж они устроены, такой у них мозг, женский, поэтому и Слезы, Слезы. А я не могу этого терпеть, у меня мозг по-другому устроен, по-мужски. Сел я на диване и спросил:
— Майка, что случилось? Теперь-то что случилось? — Снова обнял ее и подумал: может, все-таки у нее месячные, а я не заметил?
Но она только молчала и ела зеленый виноград, лежавший на подносе.
— Майка, я тебе говорил: для тебя — все, что угодно. Только перестань плакать. — Старался говорить твердо и решительно, потому что Слезы, Слезы, Слезы на меня ужасно действуют. Мой мозг по-другому устроен, я не могу понять, что с ней такое, и когда я долго вижу ее Слезы, Слезы, Слезы, то со мной что-то странное начинает происходить, я слабею, превращаюсь в повисший член, в мокрое место, чего мужчина допустить не может. — Успокойся, пожалуйста. — Так странно себя чувствовал, словно должен что-то сделать, иначе мой мужской мозг превратится в женский. И молился о том, чтобы только Малыш не проснулся и не заплакал в своей комнате. Нужно было немедленно что-то сделать! — Я тебе машину куплю! — заявил я. Ну разве это не гениально? — Получи права. А я тебе куплю машину. Ты сможешь возить в ней сына и ездить, куда захочешь. Да! Займись правами. Будешь по городу разъезжать. Не все же тебе сидеть дома одной. Ну, что ты на это, Маечка, скажешь? — спросил я, а самого распирало от гордости: здорово как — придумал машину купить, чтобы моя женщина, моя жена перестала плакать. Какой я замечательный Глава Семьи — могу своей женщине купить машину! Я даже соглашаюсь с тем, что управлять машиной будет женщина, с тем, что женщина вообще способна водить машину. Ну разве я после этого не Современный Мужчина?
— Машина, машина… — Майка немного успокоилась, но еще всхлипывала. — Павел, я не машину имею в виду, мне бы хотелось просто с тобой сесть и поговорить иногда, чтобы ты мне улыбнулся. Ведь улыбка ничего не стоит, Павел, — сказала она, утирая слезы.
— Ну конечно, Маечка, — согласился я, изо всех сил изображая улыбку. — Вот именно, давай поговорим о твоей машине, вот увидишь — твоя жизнь изменится! — Улыбнулся еще шире. Потому что мне вдруг пришло в голову, что те дни, когда у нее месячные, она могла бы проводить в своей прелестной машине. Пусть ездит по городу и всхлипывает за рулем.
И Майя, вдохновленная моей идеей, начала заниматься правами. Сдала на права с первого раза, что меня удивило. Но без моей помощи не обошлось. Еще бы! К примеру, она звонила, когда у нее сигнализация заблокировалась и машина не заводилась. Я приезжал, снимал блокировку, прямо как настоящий опекун. А однажды Маечка на заправке растерялась — не знала, куда бензин заливать, и я вышел из машины, поскольку мы вместе были, и показал.
— Вот здесь находится крышка бензобака, откручиваешь ее и наливаешь. — Я объяснял, а работник заправки понимающе улыбался. Еще моя Маечка не знала, какой бензин заправлять в ее маленькую, очаровательную дамскую машинку.
— Без свинца, его зеленым цветом обозначают, — сказал я и показал табличку. — Только, не дай Бог, не заправь соляркой, — она черным обозначается. — И нахмурился, чтобы жена лучше запомнила.
«Павел, ты такой умный, все знаешь», — говорил ее взгляд. Но только взгляд, потому что на заправке она молчала и не говорила, как когда-то: «Павел, ты такой замечательный!» А ведь я и вправду был замечательным, я был замечательным Главой Семьи.
Дед и Отец в одном лице вышел из туалета и направился в свою комнату — комнату для гостей. Прохаживается — слышно бряцание шпор. Ходит медленно, но ритмично. Может, его опять простата беспокоит? Отдохнул бы немного, прилег. Должно быть, пребывание в туалете его окончательно вымотало.
А я, голодный, пошел на кухню. Разумеется, ничего не приготовлено, ничего меня не ждет. Заглядываю в холодильник. Достаю колбасу, хлеб, масло. Черт возьми, сам все должен делать! А я так устал на работе, сил нет. А Майи все нет. Получается, я сам должен ужин приготовить и в одиночестве его съесть. А если Дед это увидит? Что тогда будет? Нервно оглядываюсь. Бутерброды делаю быстро, украдкой, как можно тише чтобы Дед не услышал, не пришел, не увидел, потому что это стыд, позор. Чтобы мужчина, Юрист один ел — это еще полбеды, но чтобы сам готовил, резал, намазывал, сам доставал тарелку и накладывал! Скандал, скандал, скандал! А если все это делает мужчина, уставший на работе, Юрист, пришедший домой после трудового дня, Глава Семьи, кормилец, на содержании которого находится семья, человек, занимающийся серьезными и важными делами в собственной Юридической Конторе? Какой стыд, какой позор! Поэтому я делаю столько бутербродов, сколько быстро могу съесть, от масла отказываюсь, тарелку не беру, ем быстро, украдкой, проглатываю большие куски и прислушиваюсь: не бряцают ли поблизости шпоры, не идет ли на кухню Дед? Только бы он этого не увидел! Ну как ему объяснишь, почему я ем один и сам себе готовлю? Как? Почти давлюсь! Ем еще быстрее. Даже встал так, чтобы хлеб с колбасой мог выбросить в раковину, притворившись, будто просто так зашел на кухню, но сам себе ничего не готовлю.