Сразу же после того, как Роуленд вышел из его кабинета, Макс позвонил жене. Она тут же обрушила на него поток вопросов, в ответ на которые Макс лишь печально вздохнул.
– Надо смотреть в глаза реальности, Шарлотта. Я же говорил тебе: ни малейшего шанса.
Линдсей воспринимала все это совершенно иначе. За последние месяцы у нее было достаточно времени для размышлений и наблюдений, которые, без сомнения, оказали на нее сильное влияние. Линдсей знала, что Джини осталась с Паскалем во Франции, поскольку женщины регулярно перезванивались. Она заметила, что голос подруги повеселел, наполнился оптимизмом и радостью, когда та поначалу сообщила ей об удачном исходе операции на сломанной руке Паскаля, а потом регулярно информировала ее о том, как продвигается его выздоровление. Линдсей поняла, что ни Джини, ни Паскаль не горят желанием вернуться в Лондон и намерены оставаться в Париже как минимум до конца мая. Линдсей также обратила внимание на то, что Роуленд Макгуайр работал теперь больше всех в редакции «Корреспондента» и засиживался там допоздна, даже дольше, чем Макс. И еще Линдсей заметила (правда, не без помощи Пикси), что Роуленд стал совершенно недоступен для обольстительных женщин и непроницаем по отношению к их чарам. Когда одна из его помощниц по сбору материалов – молодая женщина, страстно желавшая охомутать Роуленда, за что Линдсей возненавидела ее с первого взгляда, – по слухам, почти в открытую предложила себя Роуленду, она была отвергнута жестко и без лишних церемоний.
В те моменты, когда Линдсей испытывала прилив душевных сил, она умела не обращать внимания на подобные вещи, но в минуты слабости они заставляли ее чувствовать себя несчастной. Этому же способствовал и Марков, объявивший себя ее «любовным агентом-провокатором».
– Как продвигается твоей роман, Линди, лапочка? – ворковал он в телефонную трубку, находясь на съемках в Хайдарабаде. – Есть ли успехи? – вопрошал он через несколько дней откуда-то из пустыни Мохаве. – Ну, как это? Наверное, чудесно? – пищал он в сотовый автомобильный телефон, подъезжая к заброшенной австралийской шахте по добыче олова, где должен был делать снимки бальных платьев для «Вог». – Ты в конце концов женщина или нет? Что течет в твоих жилах: кровь или вода? Приступай немедленно. Я вылетаю домой завтра. Поведу тебя в замечательный литовский ресторанчик, и учти: жду исчерпывающего отчета. Ты должна действовать!
– Ну? – спросил он вечером следующего дня, когда они сидели в жутких темных недрах малоизвестного и принадлежавшего каким-то литовцам ресторана. Тут подавали клецки и маринованную рыбу. – Рассказывай, сладкая моя! Или вы все еще находитесь на стадии целомудренных ухаживаний? Ни то, ни другое? Я не верю своим ушам!
Он поправил на голове шляпу, вздохнул и закурил.
– Ну, ладно, – продолжал он деловым тоном. – Перед тем как я начну плести паутину, мне необходимо знать все подробности. Все – вплоть до мельчайших. Итак… Многозначительные взгляды?
– Ни единого.
– Прикосновения словно невзначай?
– Если бы…
– Телефонные звонки?
– Шутишь?
– У тебя есть соперница?
– Насколько мне известно, нет. Говорят, он превратился в совершеннейшего монаха.
Марков просиял.
– Это уже обнадеживает. Его воздержание повышает твои шансы, птичка. Особенно – в данном случае. Пошли дальше. Ты предлагала ему выпить после работы?
– Да, черт побери, предлагала! Может, ты успокоишься, Марков? Он ни разу не захотел выпить со мной. Он также не проявил желания пообедать или поужинать у меня дома. Он не купился даже на предложение сходить в кино, хотя я была уверена, что хоть это-то сработает. Три часа Эйзенштейна, плюс Том, сидящий рядом… Уж тут-то он должен был ощущать себя в полной безопасности. Я рассчитывала, что он согласится. Увы…
– Снова работает допоздна?
– Допоздна.
Марков выглядел заинтересованным и вместе с тем слегка задетым. Он снял темные очки и посмотрел на Линдсей своим беличьим взглядом.
– Просто ты не стараешься, Линди. Ты должна быть более откровенной. Действуй, иначе потом всю жизнь будешь кусать себе локти. Проглоти свою гордость, дорогая. Наступи на горло своим принципам. Прыгни туда, куда боятся совать нос ангелы.
Линдсей задумалась.
– Каким образом?
На лице Маркова появилось задумчивое выражение. Он заметил, что никогда в своей жизни не ел большей гадости, чем эта маринованная рыба. Затем – заказал еще вина, кофе и закурил.
– Общие интересы – вот выход! Скажи ему, что ты хочешь научиться лазить по горам. Купи какие-нибудь идиотские альпинистские ботинки, теплую куртку на меху. Поползай с ним по скалам, птичка, вцепись словно невзначай в его руку, понеси его рюкзак…
– Ты что, совсем охренел, Марков? В этой куртке я буду похожа на чучело, а после первых же шагов по горе у меня начнется морская болезнь.
– Ладно, ладно, давай придумаем что-нибудь еще. Церкви! Ты говорила, ему нравятся церкви?
– Я сказала, что ему нравится одна церковь, Марков. Та, что стоит через дорогу от его дома.
– Не усложняй. Нравится одна, значит, нравятся все. Я уже чувствую, что из этого может что-то получиться. Представь себе, Линди: вы едете на выходные за город. В какое-нибудь место вроде Норфолка. Я там был, я знаю. В Норфолке навалом церквей. Ты, конечно, подготовишься прежде, чем ехать, почитаешь какие-нибудь книжки. А потом – будете говорить: о всяких там колоннах, пилястрах, межалтарных перегородках. Ты будешь делать умные замечания, блистать эрудицией…
– Межалтарные перегородки? Терпеть не могу всей этой дребедени. Налей-ка мне еще вина.
– Хорошо, давай придумаем что-нибудь попроще. Как насчет ночного клуба?
– Он их ненавидит. Я, кстати, тоже.
– Книги! – внезапно завопил Марков. – Вот, что нам надо! Ты говорила, что он только и делает, что читает: Толстого, Апдайка, Пруста. Это же так просто, дорогая, как же я раньше не сообразил! Может, почитаешь ему стихи? Одолжишь какую-нибудь книгу? Ты можешь сказать: «Слушай, Роуленд, могу я одолжить у тебя Толстого? А может, пойдем сегодня поужинаем и обсудим «Анну Каренину» и «Войну и мир»?» Учитель обязательно станет любовником. Мужчины от этого млеют, Линди. Это – беспроигрышный вариант.
– На прошлой неделе, – заговорила Линдсей с достоинством, но дрожащим голосом, – я одолжила у него роман. Книга лежала у него на столе, и я знала, что он читает ее, но подумала, что… В общем, я одолжила ее. Я вернула ему книгу через два дня, а книга была очень толстой, Марков. Я думала, на него произведет впечатление та скорость, с которой я ее прочитала. Возвращая ему книгу, я даже произнесла целую речь – умную, проникновенную. Я проявила глубокое проникновение в сюжет и характеры, я настолько сопереживала им, что едва не разрыдалась. А он…
– Что за книга?
– Неважно. Французская. А он, пока я говорила, трижды звонил по телефону и отправил четыре факса.
– Во время твоей речи? Не может быть!
– Вот именно, во время моей проникновенной речи. На мне, помимо всего прочего, было новое платье, накануне я сделала прическу. И еще… похудела.
– И – ничего?
– О, он был очень добр. Даже послушал немножко. – Линдсей вздохнула с потерянным видом. – От этой его доброты больнее всего. Я же вижу, что он хорошо ко мне относится, но не испытывает ко мне ни малейшего интереса. А я сама… Я не сплю по ночам и думаю о нем, я снова и снова перебираю в уме то, что он мне говорил, лелея надежду, что это может явиться признаком его интереса ко мне. Я все время пытаюсь что-нибудь придумать. Жалкое зрелище, Марков! Он говорит: «Доброе утро, Линдсей», – а я тут же судорожно начинаю искать в этих словах какой-то скрытый смысл.
– О, черт!
Марков вновь надел черные очки. Он смотрел на миниатюрную фигурку Линдсей, в которой угадывалось напряжение, ее коротко остриженные вьющиеся волосы, бледное треугольное лицо, с которого смотрели широко открытые глаза, и видел, что она готова расплакаться. А может, рассмеяться. Разве тут угадаешь!
– Когда я встречаю его, то чувствую себя так, будто наступает весна. Если я его не вижу, значит, день пропал. Я хожу на все скучные совещания – только ради того, чтобы лишние три минуты побыть в его кабинете. Мне так стыдно, Марков! Я знаю, что веду себя как последняя дура. Женщина в моем возрасте не должна гоняться за таким мужчиной, как он. Но меня не отпускает чувство, словно его куда-то заперли, а я могу помочь ему, могу дать ему ключ от этой клетки. Но чем больше усилий я прилагаю, тем хуже все становится. Я вижу, что он несчастлив, а мне бы так хотелось, чтобы было иначе! О, черт, я, по-моему, сейчас расплачусь! Извини меня. Понимаешь, все дело в том… Я действительно плачу… На самом деле это совсем не смешно. И одновременно – смешно. Дьявольщина! Ну вот, теперь и тушь с ресниц потекла. Наверное, я слишком много выпила.