Накануне она легла спать в полночь, поднялась в шесть утра, на рабочем месте была, как обычно, в восемь. Само собой, перед уходом на работу Линдсей пришлось столкнуться с набором обычных домашних проблем – подтекающей водопроводной трубой, отсутствием в холодильнике молока и заболевшей кошкой, так что, очутившись за своим письменным столом, она уже чувствовала себя измученной. Копаясь в лотке, куда складывали поступавшую к ней корреспонденцию и материалы, Линдсей вяло пыталась убедить саму себя в том, что она – собранна, бодра и энергична, словом, готова к поединку с Макгуайром.
К девяти часам Линдсей успела просмотреть заметки о новостях в мире мод, что должны были пойти в печать на этой неделе, и, действуя в качестве бесплатного консультанта своего любимого фотографа Стива Маркова, выбрала три снимка. Вообще-то все фотографы были неврастениками, но Стив – страдающий педераст, любовник которого недавно смылся от него на Барбадос, – мог дать своим коллегам сто очков вперед. Кроме того, Линдсей успела окончательно уладить все дела, связанные с аккредитацией своего еженедельника «Корреспондент» на показах весенних коллекций в Париже, которые должны были начаться на следующей неделе.
В половине десятого она уединилась в своем личном кабинете и плотно закрыла дверь, отрезав себя от непрерывно дребезжащих телефонов, мечущихся людей и их воплей. Выпив третью за утро чашку черного кофе, Линдсей принялась за составление списков самых неотложных дел. Это всегда было дурным знаком.
Списки удлинялись с каждой минутой. Один из них, помеченный словом «РАБОТА», содержал перечень манекенщиц, ассистентов, реквизиторов и антрепренеров, которые будут работать на грядущих показах. Если бы ей удалось тем или иным способом охомутать их всех – кому-то польстив, кого-то припугнув, кого-то умаслив, – она могла бы быть уверенной, что сможет сделать прекрасные репортажи о весенней коллекции даже без помощи Маркова, который каждые десять минут грозился вскрыть себе вены.
Другой список, озаглавленный «СРОЧНЫЕ ДЕЛА», заставил ее сердце сжаться. Он выглядел примерно так: «Купить: курицу, туалетную бумагу! Заправить машину. Позвонить Джини. Вызвать водопроводчика. В доме нет хлеба! Напомнить Тому, чтобы он вернул видеокассеты».
Сегодня была пятница, и Линдсей собиралась уезжать на уик-энд. Ни ее мать, ни сын не относились к категории людей, которые по мере необходимости покупают продукты, вовремя звонят водопроводчику, когда в ванной текут трубы. Каким же образом она рассчитывает разделаться с Макгуайром, если не способна справиться даже с такими ничтожными бытовыми мелочами?
Выпрямив спину и устремив бесстрастный взгляд на свинцовое январское небо за окном, Линдсей принялась отрабатывать «холодность». Она решила, что с такими, как Макгуайр, можно вести себя только так – обливая их арктическим холодом и всесокрушающим презрением.
Линдсей попыталась возродить в памяти образы тех гранд-дам, которые правили миром мод пятнадцать лет назад, когда она сама только в него входила. Теперь в качестве человеческого вида эти женщины почти совсем вымерли, и сейчас некогда присущие им холодная элегантность и чопорное высокомерие можно было лишь время от времени наблюдать в единичных, чудом уцелевших экземплярах. К сожалению, самой Линдсей эти качества были абсолютно не присущи. Насколько ей помнилось, те женщины были ограждены от всего, что хотя бы отдаленно напоминало реальную жизнь. Вокруг них всегда вился целый рой шоферов, горничных, домоправительниц и поваров, их мужья были почти невидимы. Большинство из них не имело детей, а если у кого-то отпрыски и были, то непременно идеальные, хорошо устроенные, не доставляющие никаких хлопот и давно покинувшие родительское гнездо.
«Я – редактор отдела мод престижного еженедельника, – сказала сама себе Линдсей. – Такой работе, как моя, многие завидуют, по незнанию называя ее «потрясающей». Я – независимая женщина и могу стать гранд-дамой в любой момент, когда захочу. В понедельник я улетаю в Париж на показ весенних коллекций мод. Полегче на поворотах, мистер Роуленд Макгуайр, поскольку я тоже умею интриговать и без труда сумею поставить вам подножку!»
Линдсей с любопытством посмотрела на свои ноги, которые, как предполагалось, и должны были поставить эту фазную подножку. Обычно они были обуты в восхитительно уютные и растоптанные парусиновые тапочки для игры в баскетбол, однако сейчас на них красовались узенькие черные туфельки от Маноло Бланика с десятисантиметровыми «шпильками». Это чудо моды, от элегантности которого кружилась голова, а от цены – замирало сердце, немилосердно жало ее ноги. Ее сын Том называл их «Божьей карой для начальницы», и в этом был весь Том.
Продолжая репетировать, Линдсей бросила в сторону окна еще один взгляд, от которого у самого смелого человека должна была застыть в жилах кровь, скомкала оба списка, с силой швырнула бумажный комок в сторону корзины для мусора и промахнулась. Печальная истина состояла в том, что она не предназначена для роли гранд-дамы и никогда ею не была. Во-первых, будучи маленькой и похожей на мальчишку, Линдсей не подходила для этого внешне, а во-вторых, в-третьих, в-четвертых, и по всем остальным параметрам… Какая, к черту, из нее гранд-дама! Тридцативосьмилетняя мать-одиночка, живущая в вечно неприбранной квартире в Западном Лондоне со своей невыносимой мамой и семнадцатилетним сыном. Последний, судя по всему, только начинал выбираться из гормональной бури взросления. Оба – и бабушка, и внук – свято верили в то, что именно Линдсей обязана оплачивать все счета и улаживать любые жизненные невзгоды, выпадавшие на долю семьи.
Том был дьявольски умен, но ужасно замкнут. В течение последних трех лет его обычным средством общения с окружающими было ворчание. Однако начиная с осени он сделал заметный прогресс: завел подружку, переболел гриппом и открыл для себя Достоевского. По-видимому, именно сочетание любви, высокой литературы и температуры под сорок вернуло ему способность общаться по-человечески. Теперь в те редкие часы, когда Линдсей судорожно пыталась прибраться в доме или приготовить ужин, она была вынуждена выслушивать жаркие монологи сына об этике. Ее мать, Луиза, предпочитавшая плыть по жизни на корабле безоблачного оптимизма, заявляла, что это – прорыв. Линдсей, однако, не разделяла эту уверенность.
– Том начинает выбираться из кокона, дорогая, – сказала Луиза накануне вечером. – Теперь ты сможешь укрепить ваши взаимоотношения. Тебе следует как можно чаще вести с ним теплые материнские беседы.
– Беседовать он может и со своей девчонкой, – сквозь сжатые зубы ответила Линдсей, торопливо сбивая соус для спагетти. – Это ее прямая обязанность. Мальчишки в его возрасте не любят беседовать с матерями. Доказывать им что-нибудь с пеной у рта – другое дело, но этим я и так сыта по горло. Будь же ты реалистом!
– Глупости, дорогая, – легкомысленно отмахнулась от дочери Луиза, подливая вина в свой бокал и закуривая очередную сигарету. – С какой стати ему беседовать с девицей! От нее ему нужно совсем другое – секс.
Линдсей закрыла глаза. Виноватый голос в ее подсознании как всегда озабоченно забубнил что-то о средствах предохранения, статистике заболеваний СПИДом и подобных вещах. Затем он внезапно сменил тактику – излюбленный прием всех внутренних голосов – и напомнил, что нога у Тома растет не по дням, а по часам и к понедельнику ему нужны новые футбольные бутсы.
– О Господи! – надрывно воскликнула Линдсей. На листке клеящейся бумажки она написала: «Том/Бутсы/Позвонить Луизе», – и прилепила его к телефонному аппарату. Затем посмотрела на часы, встала, выругалась, накрасила губы ярко-красной помадой и побрызгалась американскими духами с вызывающе агрессивным запахом.