– Невероятно!
– Думаешь, это все? Ты еще об одном подумай, Линди. Когда я впервые услышал, что Мария Казарес мертва? Около восьми. Так? А когда ты позвонила Пикси, что она сказала тебе насчет того, когда эту новость отстучали информагентства?
– По ее словам, это произошло где-то без пятнадцати восемь.
– Именно. Вот и прикинь, сколько времени потребовалось Лазару, чтобы сделать эту новость достоянием гласности. Куэст вызвали туда в пять. Если Казарес умерла за час до этого, то время наступления смерти – примерно четыре часа, не так ли? На что же в таком случае ушли следующие три часа и сорок пять минут?
– Не знаю. – По коже Линдсей пробежал легкий озноб. – Должно быть, отдавали распоряжения охране, подмазывали прессу, чтобы каждый написал нужную статью в нужном духе…
– Полностью разделяю твое мнение. Не может быть никакого сомнения в том, что именно этим и занимались разные придворные и «шестерки». Но только не сам Лазар. Представь себе, Линди, Казарес только час как умерла, ее тело еще не остыло, а он уже там, в мастерских, ставит всех на уши. Они прямо на манекенщице раскраивают материал для платьев, потому что нет ни минуты времени для того, чтобы возиться с лекалами. Во всяком случае, так мне описывала это Куэст. При этом должна быть идеально подогнана каждая мельчайшая деталь. И они тычут в Куэст булавки, чуть ли не отхватывают от нее лоскуты кожи, потому что у закройщиков от страха ножницы валятся из рук. А в центре этой преисподней царит сам Лазар. Люди носятся туда-сюда как угорелые, но ему не угодишь: пятнадцатая, шестнадцатая, семнадцатая проба материала – все забракованы. Он заставляет подчиненных рыскать по складам в поисках подходящего товара, мобилизует всех вышивальщиц. Он говорит: «Нет, эти пуговицы не годятся – они на три миллиметра шире, чем нужно…» И все время, Линдсей, все это время он держится с величием императора. Иными словами, ни слез, ни горя, ни визитеров с соболезнованиями – только белое застывшее лицо и голос, от которого кровь стынет в жилах.
– И это через час после ее смерти? Не верится что-то, Марков. Ведь он любил ее. Я абсолютно уверена в том, что любил. Да и сам ты в этом уверен. Она была единственным человеком, что-то значившим для него на этом свете.
– Да уж. – Марков притормозил перед поворотом, а потом снова нажал на газ. – Видела бы ты их в аэропорту, Линди. Помнишь, я тебе рассказывал? У меня до сих пор при воспоминании о тех минутах волосы дыбом встают и мурашки по спине бегут от затылка до задницы. Стою за пальмой в кадке и жалею, что это не настоящая пальма, потому что, если вдруг Лазар меня застукает, деваться мне некуда. Тогда все. Конец. Верная смерть. При виде этого человека, Линди, жалеешь, что при тебе нет распятия. От таких только одно спасение – вязанку чеснока на шею и молись до потери сознания. Трясусь за этой чертовой пальмой и думаю: «Скорее бы третьи петухи прокукарекали…»
– Брось, Марков, это уж ты загнул. Лазар – мужчина бодрый, энергичный, подтянутый, загорелый…
– Но только не в ту ночь. Он был весь белый, Линди. Лицо совершенно белое, а в нем – жажда. Понимаешь? Жажда! Вылитый вампир. И когда она заговорила о детях, младенцах…
– А ты уверен, что она говорила именно о них, Марков? Ты не ослышался?
– Я сам говорю по-французски, Линди. Я знаю, как по-французски будет «младенец». И как «ребенок», знаю. И как «сын», тоже. Она все время об этом твердила: мол, хочу вернуть своего малыша, хочу моего сына. А он только одного хотел – заткнуть ей рот, утихомирить ее… – Марков замялся ненадолго, и голос его зазвучал чуть мягче. – Он поцеловал ее, Линди. Поцеловал…
– Раньше ты мне этого не говорил.
– Не говорил. Отчего-то мне казалось кощунственным обсуждать это. Мне не следовало быть там, не следовало этого видеть. Сперва я навострил уши, как собака при виде дичи, но тут же почувствовал стыд. Это подглядывание показалось мне позорным.
– Что, однако, не помешало тебе позвонить мне…
– Ты права, нимб святости мне не идет. Но ты бы видела, как он поцеловал ее… – Марков снова запнулся. – Да, он хотел заставить ее замолчать, но это было не единственной причиной. Было видно: он любит ее, более того, хочет ее. По его виду можно было сказать, что он готов умереть за нее. А может быть, знает, что скоро умрет она. Трудно сказать…
– Марков, ты не можешь знать этого, – произнесла Линдсей, когда они, еще раз завернув за угол, увидели наконец огни «Сен-Режи». – Ты слишком мнителен и делаешь из мухи слона, думая, что видишь скрытую сторону событий.
– Нет. – Марков затормозил и, повернувшись к ней, снял очки. На сей раз ей было позволено как следует разглядеть выражение его глаз.
Теперь она видела, что тон Маркова ввел ее в заблуждение. Пристыженная, Линдсей пожала ему руку. Он криво усмехнулся.
– Я знал это наверняка, – сказал Марков. – Надеюсь, ты понимаешь? Этот печальный край и его наречие хорошо мне известны. Я сам побывал там чуть больше двух лет назад. Этот язык не надо учить – стоит только раз услышать его, и он остается в твоей памяти навсегда. Не правда ли?
– Навсегда, – согласилась Линдсей, которой самой довелось побывать вблизи этой унылой территории. Наклонившись, она поцеловала Маркова на прощание.
– Поосторожней с Макгуайром! – выкрикнул он ей вслед, высунувшись из машины. – Следи за тем, что говоришь ему. Встречаемся завтра днем у Шанель. Не забудешь?
Линдсей в нерешительности остановилась в вестибюле, где до сих пор было полно народу. Ей не терпелось рассказать все услышанное Роуленду, отчаянно хотелось увидеть его, однако было уже почти два часа ночи. Посмотрев в раздумье на телефон, она все-таки набрала внутренний номер его апартаментов. После второго гудка он снял трубку.
– Нет-нет, о чем разговор! Приходи, конечно, – прервал Макгуайр ее извинения. – Я не сплю, работаю. И Джини со мной. Она только что из Амстердама. Наш номер – 810.
Для Линдсей это было сюрпризом, хотя и не очень большим. Очевидно, Джини была не так уж недоступна, как полагал Макс. Скорее всего Роуленду в конце концов все же удалось отловить ее. А уж Джини, если включится в стоящее дело, готова работать ночи напролет. В последнем сомневаться не приходилось. «Для Джини в таких случаях два часа ночи – детское время», – с улыбкой подумала Линдсей, входя в номер. Она застала Роуленда у факс-аппарата, а Джини – у телефона. Подруга быстро тараторила что-то по-французски. Оба выглядели очень бодрыми, даже, пожалуй, чуть взвинченными. Роуленд сразу же пустился в повествование о том, что ранее днем мельком видели Майну Лэндис, а стало быть, пришлось немного повозиться с факсом, чтобы перегнать эту новость в редакцию «Корреспондента» и британскую полицию. Теперь же Джини пыталась раздобыть дополнительные детали.
Роуленд подвел Линдсей к дивану в дальнем углу комнаты. Линдсей села, он остался стоять. Она начала пересказывать то, что услышала от Маркова. Роуленд внимательно слушал. Один или два раза он оглянулся на Джини, потом задал какой-то вопрос. Линдсей с энтузиазмом продолжила рассказ и, только подходя к концу, вдруг ощутила, что что-то здесь не так.
У нее появилось чувство, будто она находится среди театральных декораций. Внешне все было пристойно, даже слишком. Поодаль виднелась дверь, судя по всему, в спальню. Она была закрыта. За внешним порядком и деловитостью здесь крылось какое-то напряжение. Линдсей подняла изумленный взгляд на Роуленда. В его облике и манере держаться не было ничего необычного. Тогда она искоса взглянула на Джини, которая разговаривала, нервно теребя провод трубки. С языка Линдсей едва не посыпались вопросы к подруге. На каком этаже находится ее номер? А может, она остановилась не здесь, а в каком-нибудь другом отеле? Однако Линдсей вовремя поняла, что подобное любопытство лучше оставить при себе. Тема была явно не для обсуждения.
Джини наконец завершила разговор и положила трубку. Она посмотрела на Роуленда, потом отвела глаза в сторону и приступила к изложению сути. Действительно, Майну Лэндис видели. Ее личность не была установлена точно, но не вызывало никаких сомнений то, что девушка, подходящая под описание, и молодой человек, внешне напоминающий Стара, замечены переодетым полицейским в Восьмом округе. Вытащив карту Парижа, Джини быстро разложила ее на письменном столе.