Гаша, когда вышла в переднюю, растерянно остановилась, передохнула, подумала.
– В комнатах, кажется, все осмотрели, теперь пройдем в кухню. Там тоже можете кой-чем поинтересоваться. Там тоже на столах да на полках хорошенькие вещички есть…
Из кухни прежним порядком – Гаша впереди, Ксения Дмитриевна позади – они опять проследовали в первую комнату, оттуда в спальную…
– Мы с мужем почти что каждую получку что-нибудь приобретаем, – рассказывала по пути Гаша. – Деньги все равно так разойдутся, а это по крайней мере вещи. Скорей в харчах себе стесняем, а хорошую вещь, если попадется, никогда не упустим. Ни у меня, ни у моего Андрея раньше ничего не было. Все это мы с ним вместе нажили. В деревне все смеялись надо мной, когда я за него выходила. "Дура ты, дура! За кого ты выходишь? Только за одного мужика? А где же его вещи?" Сродственники плакали. А-а! – вдруг засияла Гаша особенной улыбкой счастливой матери и указала гостье на пол: – Вот вам мои дети!
И Ксения Дмитриевна увидала в углу спальной, на полу, на истертом ковре, среди множества разбросанных в беспорядке игрушек, двух маленьких хорошеньких большелобых девочек.
Старшая, трех лет, с нежными, желтыми атласными волосиками, с широким голубым бантом на макушке, одетая в темно красное с белыми вишенками платьице, сидела на полу и пухленькими ручками укладывала в кукольную плетеную кроватку свою глазастую, с отколотым носом, "Катьку".
Младшая, одного года, еще совсем без волос на нежной угловатой голове и потому больше похожая на мальчика, тол стая, налитая, точно нафаршированная, в одной куцей белой рубашечке, стояла на четвереньках над самой кроваткой "Катьки", как собачонка, и с интересом наблюдала за аккуратной работой сестренки.
– Здравствуйте, девочки! – обратилась к ним с улыбкой Ксения Дмитриевна.
– В-вот! – вместо ответа, сидя на полу, задрала вверх одну ножку старшая и показала гостье на свои новые тупоносые башмачки. – В-вот! – придерживала она обеими руками задранную ножку, точно нацеливаясь из нее в гостью, как из ружья. – Мои!
– А-а! – еще не умеющая говорить, резко, по-зверушечьи, прокричала, обращаясь к незнакомке, младшая. – Ава! – синими закоченелыми лапками ухватила она, как сестра, за одну свою ножку и нацелилась в гостью таким же хорошеньким новым сапожком.
Мать пожаловалось любя:
– Прямо наказание с ними! Ничего нельзя покупать им поврозь: что одной купишь, то непременно покупай и другой. Иначе слезами изведут.
Познакомившись с квартирой, с вещами, с детьми, уселись на мягкий диван с малиновой обивкой, начали беседовать.
Вспомнили о прошлом… Обменялись мнениями относительно настоящего…
Припомнился Ксении Дмитриевне вчерашний разговор на даче о муже Гаши.
– Гаша, – спросила она, – ваш муж партийный?
– Да, коммунист, – легко и просто ответила Гаша, точно ее спросили, брюнет ее муж или блондин.– Коммунист, только не страшный, – улыбаясь, прибавила она, видя смущение Ксе нии Дмитриевны. – И вы его не бойтесь. Я знаю, что он понравится вам. Вы даже не поверите, когда увидите его, что он коммунист: такой смирный. Другой раз курицу попросишь за резать, и то откажется и глаза затулит, чтобы не видеть, как режут другие. Это, говорит, душегубство.
– Вот как! – вырвалось из уст Ксении Дмитриевны восклицание удовольствия.
Гаша, улыбаясь, продолжала:
– Он даже "Политграмоту" за целый год не может до конца дочитать. Как сядет с ней в мягкое кресло, которое у поляка купили, так и заснет: книжка, раскрывшись, на полу лежит, а он на боку в кресле спит. Так что опасности большой от него не может быть. А так пускай пока побудет в партии.
Ксения Дмитриевна рассмеялась.
Несколько минут спустя Гаша усадила свою гостью за специально для нее приготовленную яичницу на ветчинном сале.
Ксения Дмитриевна ела и во всем чувствовала глубокую искренность Гаши.