– Нет, Гаша, – соображала Ксения Дмитриевна. – Се годня я никак не могу. Сегодня я должна проехать по железной дороге за город, на одну подмосковную дачку, навестить старых друзей, у которых в этот приезд в Москву еще не была. Вот хорошие люди! Может быть, они помогут мне устроиться. Я рас считываю прогостить у них всю неделю. А в будущее воскресенье я с удовольствием зашла бы к вам.
– Ну смотрите же, не обманите!
– Нет, нет, Гаша. Непременно зайду. Мне самой интересно.
Они распрощались.
И – одна с промокшим кульком кислой капусты, другая с голубым атласом в изорванном свертке – пошли в разные стороны, обе насколько обрадованные встречей, настолько по чему-то и подавленные ею.
Зачем, для какой, собственно, цели они заговорили друг с другом? Не лучше ли было бы сделать так, как это делается теперь: притвориться не узнавшими друг друга и пройти мимо?
Кто знает, что за человек теперь Гаша? Кто знает, что за человек теперь Ксения Дмитриевна? Ведь в тот промежуток времени, в который они не виделись, прошла социальная революция.
II
– Ксения Дмитриевна! Дорогая! Наконец-то! – приветствовала гостью рослая, одутловатая, важная на вид, седовласая дама в очках, кормившая с крылечка дачки кур. – Давно пора, давно! – поцеловалась она с Ксенией Дмитриевной, держа в одной руке старый умывальный таз с просом, а другой обнимая вокруг шеи молодую женщину. – Совсем забыли нас! Нехорошо так делать, нехорошо! Но лучше поздно, чем никогда!
– Я много раз порывалась к вам, Марья Степановна, но все не удавалось собраться, – проговорила Ксения Дмитриев на, тронутая теплой встречей. – Вы знаете, как разбрасывает Москва?
– Чего же мы тут стоим? – хорошо улыбнулась ей под стариковскими очками Марья Степановна и выплеснула курам из дырявого таза остатки проса. – Тип-тип-тип… Пройдемте в комнаты.
Они поднялись по ступенькам на крыльцо дачки. Вся дач ка – бревенчатая, с затейливой резьбой, с мезанинчиком в два крохотных оконца – походила на игрушечный домик в русском стиле из кустарного магазина.
– Очень хорошо, что пришли, очень хорошо, – обняла хозяйка гостью за талию и пропустила ее вперед себя в дверь. – А то к другим ко всем, слышим, заходите, а к нам нет. Думаем: не обиделись ли вы на нас за что-нибудь?
– Что вы, Марья Степановна, – проговорила гостья с не естественной от вечной внутренней боли улыбкой. – Разве я могу когда-нибудь обидеться на вас? Вы были самая близкая подруга моей матери, знаете меня с пеленок.
– Да, да, – вздохнула Марья Степановна, уже войдя в полутемную комнату. – Ваша покойная матушка, умирая, завещала мне заботиться о вас. И я всегда рада, чем смогу, помочь вам.
– Благодарю вас, Марья Степановна, благодарю, – повторяла растроганно гостья и после яркого уличного света приглядывалась к полупотемкам низкой комнаты.
– Боречка, поздоровайся, Липочка, поздоровайся, – наставительно произнесла Марья Степановна, проходя мимо своих внучат, мальчика лет восьми и девочки лет пяти, нагорбленно сидевших с широко раскинутыми локтями за большим столом в столовой.
Боря, с желтым костлявым лицом и мутными глазами, держал в левой руке вырезанного из старого журнала Илью Му ромца на коне, а в правой ножницы с обломанными концами, похожие на рачьи клешни.
При приближении к нему незнакомой дамы в зеленой шляпке он ножницы из правой руки лениво переложил в зубы, а руку с вялой сырой кистью нехотя подал со своего места гостье.
– Встать надо! – прикрикнула на него бабушка, возмущенная его сонливостью. – Липочка, а ты? – тотчас же обратилась она к маленькой, ниже стола, девочке. – Боря уже поздоровался, и ты должна!
Липочка, остриженная под монашка, с ярко-пунцовыми, точно намалеванными, щечками, с живыми зверушечьими глазками, порывисто соскочила со стула, сделала несколько тверденьких шажков к гостье и молча подала ей без всякого пожатия выпрямленную, как деревяшка, руку.
– А что надо сказать? – с гордым видом спросила бабушка, необычайно довольная внучкой.
Внучка набрала полный животик воздуху, выпучила в пространство бессмысленные глазки, задрала вверх подбородочек и, точно ученица с последней парты, старательно выпалила: