В конце письма Лидия Алексеевна рассказала сыну, что во время исповеди сообщила отцу Ездре об этом своем сновидении, найдя его лукавым и весьма искусительным. На что настоятель домового храма Вдовьего дома ответил, что граф Толстой сам прельщал невинного ребенка сладостями, и вины малолетнего раба Божия Александра в происшедшем никакой нет.
Александр Иванович отложил письмо и подумал, что, скорее всего, никакой Лев Толстой маменьке не являлся, просто она выдумала эту историю, чтобы в такой иносказательной форме высказать ему свою обиду, ведь он так давно не навещал ее и не писал ей писем. А то обстоятельство, что священник не стал обвинять мальчика в коварстве и лжи, говорило о том, Любовь Алексеевна все-таки прощала Сашеньке его невнимательность, более того, даже раскаивалась в том, что не купила своему сыну на его день рождения леденцы в сквере на Кудринской площади и заставила его страдать.
Александр Иванович видел себя беспомощным, несчастным, всеми забытым, лежащим на полу в гостиничном номере, не имеющим сил добраться до рукомойника и умыться. Мог только стонать, с трудом переваливаясь с боку на бок, да смотреть на свои опухшие ноги, которые следовало бы натирать лампадным маслом, чтобы они не отекали. По крайней мере это средство его матери советовала ее соседка по палате Вдовьего дома обер-офицерская вдова Мария Леонтьевна Сургучёва.
О своем возвращении с юга в Петербург Александр Иванович никому не сообщил. Он снял номер в дешевой гостинице недалеко от Знаменской площади и здесь, почти не выходя в город, сидел над рукописью, сроки сдачи которой уже давно прошли.
Чувствовал себя нехорошо.
Болел желудок, постоянно кружилась голова, тошнило.
Мог работать только по ночам, потому что дневной свет мешал ему сосредоточиться.
Зашторивал окно, но это не спасало, особенно когда выдавался солнечный день, и комната превращалась в насквозь пронизанный слепящим сиянием аквариум, внутри которого Александр Иванович перемещался как сонная рыба – от стены к стене, от двери к окну.
Стол придвинул к кровати, потому что работал лежа.
Исписанные блокноты не перечитывал, только нумеровал, чтобы потом не нарушить последовательность чтения, не перепутать эпизоды, что сами собой складывались в причудливый орнамент, придумывая который, ощущал радость озарения, но вскоре терял к нему всяческий интерес, потому что приходили новые открытия-озарения, отменявшие своим существованием предыдущие, они вспыхивали, но оказавшись запечатленными на бумаге, тут же переставали светить, лишь тускло мерцали, а потом и гасли.
Наступала ночь, и можно было раздвинуть шторы.
Сравнение Толстого с Моисеем из письма Любови Алексеевны показалось Александру Ивановичу забавным своей простодушной глупостью, потому как видел графа в Крыму на борту парохода «Святой Николай», и вовсе не был он похож на ветхозаветного праотца ни своей бородой, ни своим внешним видом. Не было в нем ничего величественного, скорее, он напоминал старого еврея, бредущего по пыльной Проскуровской улице, – изможденного, уставшего, в которого местные мальчишки бросают куски сухой глины.
Моисей останавливался, поднимал эту глину с земли, плевал на нее и, размягчив таким образом, лепил из нее фигурки животных и человечков. Один из них – тощий, с вывернутыми суставами, поднявший руки на высоту плеч, с безжизненно висящей на груди головой и скрюченными ногами напоминал распятого благоразумного разбойника, которого злые люди побивают камнями, а добрые жалеют.
Добрые люди подводили Александра Ивановича к Толстому и рекомендовали:
– Литератор Куприн.
– Мне ваше лицо, молодой человек, кажется знакомым, – смотря исподлобья, хриплым старческим голосом произносил Моисей, – не тот ли вы мальчик, который обманул меня, когда взял два леденца и тут же их съел, хотя сказал, что одни из них он берет для своей маменьки?
– Нет, Лев Николаевич, вы ошибаетесь, я не тот мальчик, потому что никогда не ел сладких леденцов в детстве.
Было видно, что от этих слов графу Толстому становилось легче. Он улыбался в ответ и протягивал свою узкую, дрожащую руку, чтобы поздороваться.
– Литератор Куприн, говорите? – переспрашивал.
– Так точно, – по-военному четко звучало в ответ, – Александр Иванович.
– И что же вы, Александр Иванович, пишите?
– Описываю нравы, люблю также наблюдать страсти человеческие, причем, порой в самых низменных и гадких своих проявлениях.