Вот тогда-то он и начинал истошно кричать, потому что понимал, что сейчас его любимая деревянная лошадка погибнет, разлетится на куски, и не останется от нее ничего, кроме густой черной гривы и переломанных, разбросанных по мостовой ножек.
– А вот я всегда говорила, что маленькому мальчику нельзя выходить на улицу одному, потому что он может попасть под лошадь, может заблудиться, а еще его могут украсть нищие и съесть, – вознося палец к потолку, заводила свою старую песню Любовь Алексеевна, которую Саша слышал ни раз. Особенно он недоумевал, каким образом его будут есть нищие, ведь он не ржаная лепешка и не вареная свекла.
Нет, решительно этого не понимал! И в тайне предполагал, что маменька все же ошибается на сей счет.
А еще ему оставалось канючить:
– Жалко лошадку, лошадку жалко.
– Перестань немедленно, противно слушать, ты уже взрослый мальчик…
Любовь Алексеевна стояла у окна и вспоминала те далекие времена.
То есть, в ее воображении это было, разумеется, совсем недавно, почти вчера, когда она после полутора лет проживания вместе со своим сыном в тесной клетушке на первом этаже все же выхлопотала в департаменте просторную палату на втором этаже, в которой и жила по сей день.
– А Сашенька теперь далеко, – произносила полушептом, не желая, чтобы эти слова были услышаны Сургучёвой, но совершенно некстати Мария Леонтьевна откликалась:
– И мой Павел Дмитриевич нынче тоже далеко.
– Не о том вы, матушка моя, не о том, – начинала кипятиться Любовь Алексеевна, – мой Сашенька жив и здоров, а ваш супруг почил о Господе, вечная ему память.
– Все там будем, – глубокомысленно заключала Сургучёва, извлекая из правой ноздри замусоленный к тому моменту словно обгоревшая сальная свеча угол простыни.
Терпела в ответ, делала глубокие вдохи и выдохи, переминалась с ноги на ногу, скользила ладонями по скошенному к полу подоконнику, не имела ни малейшей возможности добраться руками до латунных задвижек на оконных рамах, клацнуть ими, распахнуть окно и вдохнуть свежего морозного воздуха.
Нет, делать это во Вдовьем доме не разрешалось, взамен приходилось дышать мятными благовониями, мастикой, которой раз в неделю натирали пол в коридоре, воском и духом пачули – ровным, дурманящим, вызывающим видения как вспышки памяти. Галлюцинации.
Например, Любовь Алексеевна очень хорошо запомнила тот день, такой же, как и сегодня, кстати, морозный, ясный, когда они с Сашей только перебрались на второй этаж, дверь в палату с грохотом распахнулась, и дежурная по этажу низким, простуженным голосом пробасила – «Телепнева повесилась». Лицо ее при этом перекосила гримаса то ли ужаса, то ли удивления, она затряслась, заходила ходуном вся, и чтобы никто не увидел ее припадка опрометью бросилась по коридору в сторону процедурной.
В процедурной и повесилась несчастная генеральша. Не найдя возможности добраться до окна и выброситься из него, она свела счеты с жизнью здесь на стальной балке, соединявшей своды потолка.
С тех пор ходить в процедурную, чтобы обмазывать ноги лечебной грязью, Любовь Алексеевна категорически отказывалась.
– Нет-нет, даже меня и не уговаривайте, ведь хорошо помню, как покойница гладила моего Сашеньку по голове и говорила – какой славный мальчик, быть ему юнкером. А потом взяла, да и наложила на себя руки в богоугодном месте. Грех-то какой!
Ноги опять начинали болеть и приходилось возвращаться к кровати.
Прежде чем лечь, Любовь Алексеевна крестила подушку, одеяло, заглядывала под кровать, не притаился ли там Сашенька, ведь раньше он любил прятаться от нее именно здесь.
Замышлял разбойник следующее – вот входит в палату матушка и видит, что она пуста. Начинает искать сына, выбегает в коридор, кричит, зовет, думает, что он убежал на улицу, но все отвечают, что никто не видел Сашу, который в это время сидит под кроватью и тихонько смеется, закрывая рот ладонями. Ну не разбойник ли? Не храпоидол?
И вот Любовь Алексеевна возвращается в палату и заглядывает под кровать.
Так и есть, Саша спит, свернувшись калачиком, а его правая нога привязана бечевкой к железной ножке кровати, выкрашенной в белый цвет. Сверху же навалены накрахмаленные подушки, одеяла, и можно подумать, что мальчик находится в пещере, где хранятся череп и кости первоотца Адама, или он заточен в чреве кита, как пророк Иона.
Настоятель домового храма Ездра Плетнев имел вид человека безрадостного, уставшего, склонного к апоплексии, а еще он страдал коликами, болями в пояснице и частыми, доводящими до одури головными болями, но служил при этом вдохновенно, преображался с первых возгласов полностью, молодел на глазах. Литургию же любил совершать по монастырскому чину. Такая утреня длилась дольше чем обычная, и вновь прибывшие насельницы Вдовьего дома с трудом выдерживали ее, а некоторые даже падали без чувств, но потом привыкали и уже не мыслили себе иного богослужения, чем это.