Конечно понять тогда это было невозможно, потому и забирался под кровать и чувствовал там себя в безопасности.
Между пальцев на ногах застревали песок и катышки, и Саша старательно вычищал их перед сном.
Смотрел сначала на непривязанную ногу, а потом на привязанную.
Конечно мог запросто отвязать ее, но не делал этого, пряча руки за спину. Уберегался. И вовсе не потому что боялся маменькино гнева, а потому что был не в силах перебороть того, чему был предназначен изначально по воле родителей. Да и Иван Иванович Куприн, которого и не знал толком, разве что по рассказам маменьки, был для него не в меньшей степени строгим судьей, потому как в любое время он мог явиться ему в видении и пригрозить поднятым как у Саваофа из домовой церкви Марии и Магдалины перстом.
Поднимал глаза к потолку, где и был изображен этот Саваоф с развивающейся на сквозняке бородой и иззелена седыми волосами.
– Видимо, его с Толстым маменька и перепутала, – усмехнулся Александр Иванович.
А когда Любовь Алексеевна возвращалась из департамента, с вечерней службы ли, Сашенька уже спал.
Она отвязывала его от железной в форме лапы неведомого хищника ножки, доставала из-под кровати и заботливо перекладывала в постель.
Саша при этом не просыпался.
– Хорошо, что сюда эти дурацкие совы из зоосада не долетают, – с удовлетворением про себя замечала Любовь Алексеевна…
Александр Иванович заходил в море в районе Угольной гавани и шел по дну. Смотрел себе под ноги, но ничего разглядеть не мог, потому что под водой стояла кромешная темнота, разве что на отмелях возникало голубоватое загадочное свечение, и можно было подумать, что где-то на дне горит газ.
Чувствовал, как к его ногам подплывают рыбы, шевелят плавниками, создавая тем самым невольные течения, а иногда даже и покусывали, но абсолютно безбольно, словно муравьи, обитающие в своем лесном вавилоне.
Потом довольно часто встречались с Уточкиным уже в Петербурге в заведении «Вена», что на Малой Морской. Здесь, как правило, засиживались до утра, вспоминали, как ходили в Одессе на футбол, как поднимались на воздушном шаре, как дрались с биндюжниками, и как однажды Сережу чуть не зарезали в подворотне.
– Но не з-з-зарезали ж до с-с-смерти, – отвечал Уточкин, подмигивая собеседнику, и Александр Иванович знал, о чем, произнося эти слова, думал Сергей Исаевич. О том, что он избранный, и что он обязательно спасется, потому что если бы он был осужденным, то уже давно бы лежал в могиле.
В ответ Куприн делал знак, чтобы несли горячее и еще водки.
– Сию секунду-с исполним-с… – неслось из качающейся гладко выбритой головы официанта как из граммофонной трубы.
И Александр Иванович тоже начинал качать головой, сокрушаться, что не понимает милый Сережа Уточкин одной простой истины, что он и осужденный, и избранный одновременно, что предопределено ему неведомое, и свершится оно не по воле случая или судьбы, а по воле Божией.
Смотрел на своего товарища с жалостью и сожалением, а он уже и спал, положив голову на скатерть рядом с тарелкой.
Во сне Сережа видит подворотню, из которой ему наперерез выходит фигура дюжего, с идиотской улыбкой косоглазого мужика.
– Барин, дай на приют, – произносит он надрывно и с завыванием.
– Изволь, – Уточкин протягивает босяку тридцать копеек.
– Маловато что-то, – усмехается косоглазый, – добавить бы надо.
– Проходи с Богом, – Сергей Исаевич упирается взглядом в рябое лицо босяка.
– Ну тогда картуз давай, дядя, – тянет свистящим полушепотом мужик, после чего срывает головной убор с Уточкина и пытается тут же напялить его на себя.
Но не успевает.
Сделав полшага вперед, подсев на месте и едва склонив голову влево, коротким хуком справа Сергей Исаевич отправляет босяка на асфальтовую мостовую.
Картуз катится по поребрику.
Уточкин наклоняется, чтобы его поймать, но тут неизвестно откуда появляется другой бродяга и ударяет Уточкина в спину ножом. От боли темнеет в глазах и судорогой сковывает все тело. Только и успевает, что выдохнуть, схватить босяка за шиворот и со всей силы швырнуть его о кирпичную стену. Тот сразу же и оседает на землю, выронив нож, который вываливается из его руки на тротуар.
– Стой, братцы! – вдруг начинает блажить третий босяк, – не трожь его, это ж Уточкин!
– Опять имя спасло, а то ведь могли бы и прирезать, – шепчет Сергей Исаевич, теряя сознание, и прибавляет, – вот оказывается, кто на самом деле решает, кому жить, а кому умирать…