– Да-да, понимаю вас.
– Нет, вы, мсье Рыжий, меня не понимаете, потому что я натура тонкая и возвышенная, чего нельзя сказать о вас.
– Всегда хотел спросить вас, мсье Федерико, а что это у вас на спине?
– Это, смею заметить, горб.
– Ах вот оно что! А я-то подумал, что это мешок с подарками для почтенной публики!
– Детям леденцы, дамам цветы и бонбоньерки, а уважаемым господам сигары и нюхательный табак?
– Именно об этом я и подумал, но теперь вижу, что вы оставили почтенную публику без подарков, потому что в ваш горб они просто не поместятся.
– Зато у меня есть подарок для вас, мсье Рыжий!
– Для меня? Вот так новость! Какой же?
– Носовой платок.
– Помилуйте, но зачем мне носовой платок?
– Затем, что у вас всегда текут сопли, мсье Рыжий, и вам надо хорошенько высморкаться…
На этих словах Федерико достал из кармана носовой платок и начал им помахивать перед зеркалом. От такого коловращения воздуха пудра тут же взлетала, кружилась, оседала на разноцветные склянки и столешницу гримерного столика.
Во время последнего выступления в Чинизелли на репризе о носовом платке зрители засмеялись, а когда Рыжий клоун стал сморкаться, так и просто арена взорвалась аплодисментами. Федерико тогда потупил глаза долу и развел руками, мол, сами видите, многоуважаемые посетители представления, с кем приходиться общаться и вместе с кем выступать. А Рыжий, закончив прочистку носа, тоже стал смеяться вместе со зрителями, комично размахивая платком со следами только что проделанной процедуры.
Нет, нисколько белый клоун в ту минуту не лицедействовал, не кривил душой, ему действительно было неприятно наблюдать за кривляниями своего напарника, но при этом он прекрасно понимал, что именно они веселят публику, а он – печальный Федерико лишь призван оттенять вульгарные выходки Рыжего, который и в жизни, следует заметить, ничем не отличался от себя на арене цирка.
– Вам понравился мой подарок?
– Конечно! Он пахнет женскими духами! Или это мне только кажется?
Арена продолжала рукоплескать рыжему клоуну, а белому только и оставалось, что посылать воздушные поцелуи своей воображаемой избраннице и снимать перед ней свой черный котелок.
На представлениях в Чинизелли Маша всегда чувствовала себя неуютно. Особенно после того случая, когда сидевшего рядом с ней Александра Ивановича буквально вытащили на манеж, и он, нисколько не сопротивляясь, будто бы даже ждал этого, пошел.
Это был номер певицы Жозефины, которая читала мысли на расстоянии и могла их пропеть. У нее было великолепное меццо-сопрано. Говорят, что она вообще не умела разговаривать, но только петь, потому что музыка постоянно звучала у нее в голове. Мария Карловна слышала о Жозефине и раньше, разумеется, но теперь впервые видела ее и как зачарованная смотрела на эту маленькую, худенькую, коротко стриженную женщину в мужском костюме, украшенном полосками стекляруса.
Нахождение же рядом с ней Александра Ивановича казалось Маше каким-то недоразумением. Она не понимала, зачем он нынче выставил себя эдаким коверным посмешищем – диковато улыбающийся, беспомощно поводящий руками, как это он всегда делал, когда не знал, куда их деть.
Меж тем печальный белый клоун по имени Федерико попросил Куприна загадать что-либо и не сообщать об этом окружающим. Лицо Александра Ивановича сразу посерьезнело, он замер и стал искать взглядом Марию Карловну, а когда нашел, то вдруг неожиданно закричал:
– Машенька, я тут! Я тебя люблю!
Цирк зашелся от хохота.
Не зная, куда деться от стыда, Маша вжалась в кресло. Ей захотелось немедленно вскочить и убежать отсюда, но мысль о том, что Саша останется тут один, парализовала ее.
Жозефина безучастно взирала на происходящее, периодически пробуя голос.
– Итак, вы загадали? – включился в представление Рыжий и бесцеремонно приобнял Куприна.
– Да, загадал, – кивнул в ответ Александр Иванович, сжал кулаки и, подав вперед подбородок, выпрямился по стойке «смирно», словно он стоял на плацу Александровского военного училища.
И сразу наступила гробовая тишина.
Цирк опустел.
Над ареной в свете софитов раскачивались трапеции и летала пыль, поднятая во время только что завершившегося выступления жонглеров Кисс.
Один за одним осветительные приборы постепенно гасли, и когда включенным остался остался единственный софит, в его свет вошла певица Жозефина. Она подняла руки над головой в третьей позиции, повернула голову на три четверти и запела.
Голос ее – сильный и ровный совершенно не сочетался с ее обличием травести. Казалось, что поет вовсе не она, а кто-то другой, затаившийся под куполом цирка, ведь именно оттуда, сверху звуки опускались и обволакивали как густой непроглядный туман, как пелена дождя или как тяжелый мокрый снег.