Ну как это сейчас было объяснить Маше?
«Никак!» – закричал про себя в отчаянии.
А тут еще Петр Севрюгин запел «Утро туманное».
– Прекратите немедленно этот балаган! – Мария Карловна вытянулась, даже встала на цыпочки, побледнела, совершенно, подбородок ее задрожал, и было видно, что она находится в истерическом состоянии.
– Машенька, прости меня, – Александр Иванович опустился перед ней на колени, даже прополз таким образом несколько шагов навстречу жене.
Однако протодиакон не унимался:
Вспомнишь обильные страстные речи,
Взгляды, так нежно и жадно ловимые…
– Довольно! – проговорила Мария Карловна, не разжимая зубов, – убирайтесь вон! Оба!
Пение тут же оборвалось.
Севрюгин попятился к двери, которую еще не успели закрыть, бормоча при этом «помилуй, матушка, за Христа ради помилуй».
– Машенька, ты прогоняешь меня? – в другой раз после подобного вопроса Куприн бы обязательно заплакал, вцепился бы в руку Марии Карловны и не отпустил ее до тех пор, пока она не простила бы его и не взяла свои слова обратно, но сейчас перед Машей стоял другой Александр Иванович.
Резко и довольно молодцевато он поднялся с колен.
Запахнул пальто.
Нахлобучил шапку и стал похож на лихача с Невского – наглого, надменного, словно сошедшего с фотографической карточки, где-то спрятанной среди книг, толстого по-кошачьи ухмыляющегося татарина с висящими что еловый лапник усами и неаккуратно подстриженной бородой.
Подбоченился.
Такой бы вполне мог не то что ударить Марию Карловну, но и задушить ее своими огромными как у кузнеца лапищами, чтобы раз и навсегда прекратить эту ежедневную муку, когда надо постоянно выслушивать замечания и просьбы, жалобы и требования. Ведь так и не смог научиться у Любови Алексеевны унижаться и идти на попятную, убеждать себя в том, что истина постижима только через смирение.
Сдержался, однако.
Зарычал, но тут же и засмеялся громко, развязно.
– Прощайте, Мария Карловна, – прихлопнул ладонью шапку сверху, так что она сползла на самые глаза, и вышел на лестничную площадку, где на ступенях уже спал протодиакон Севрюгин и трубно храпел.
Трубы органа-оркестриона раскачивались в такт его храпу.
Ангел вострубил.
А ведь еще когда они жили во Вдовьем доме, маменька рассказывала маленькому Саше о том, что конец света наступит, когда заговорят животные и вострубит ангел.
И вот теперь он бродил в огромном сказочном лесу, слушал голоса птиц и животных, некоторые из которых выглядывали из-за колонн и с любопытством наблюдали за Александром Ивановичем.
А ведь в любую минуту кто-то из лютых хищников мог наброситься на него и растерзать.
Поеживался от страха, разумеется, как тогда в Зоологическом саду на Кудринской в Москве.
Ходил здесь, останавливался, присаживался на стилобат ближайшей к нему колонны, оглядывался по сторонам и, удостоверившись, что он в лесу один, начинал что-то записывать, не решаясь однако поднять голову вверх, потому как в этом случае он бы мог увидеть высокий сводчатый потолок портика, и понимание того, что это колоннада, а вовсе не чаща никакая, разочаровало бы его совершенно.
Дремучий лес.
Загадочный лес.
Чаща.
Во время одной из таких прогулок по колоннаде Казанского собора к Куприну подошел молодой подпоручик.
Правый рукав его гимнастерки был заправлен за пояс.
Отрекомендовался – Антон Сергеевич Литке.
– Уж простите, Александр Иванович, за вторжение. Знающие люди мне указали на вас и сказали, что вы Куприн.
– Так точно, поручик Куприн.
– Хочу передать вам от штабс-капитана Рыбникова этот блокнот, – Литке протянул записную книжку, при виде которой Александр Иванович оторопел полностью, побледнел, глаза его округлились. Он даже сделал несколько шагов назад, растерянно всплеснул руками и принялся, тряся головой, повторят вполголоса «не может быть, этого просто не может быть».
– Берите, Александр Иванович, Алексей Васильевич Рыбников меня уверил, что вы все поймете.
– Конечно-конечно, благодарю вас, – Куприн схватил блокнот и принялся его жадно листать, улыбаясь при этом, вчитываясь в пожелтевшие от времени страницы, даже нюхая некоторые из них.
– Это они, они! Я их чувствую!
– Разрешите откланяться, Александр Иванович?
– Нет-нет, постойте, – глухо, словно выходя из забытья, наконец проговорил Куприн, – не уходите, расскажите, как там Рыбников? Вы же воевали? Я вижу…
– Так точно, воевал, под Мукденом был ранен.
Суетливо запихнув блокнот в карман пальто, Куприн схватил Антона за левую руку, приглашая пройтись по колоннаде. И тут же, сам, не понимая зачем, он начал рассказывать подпоручику о том, что его выгнала из дома жена, что теперь он живет один и много пишет, что ему очень горько и одиноко, но, как ни странно, это состояние нравится ему, потому что он чувствует себя никому не нужным, а, стало быть, свободным.