Далее шла предыстория. Из нее следовало, что после долгих поисков его находят в Москве, в Марьиной Роще, где он под именем Василия Золотова скрывается в ночлежном доме, что у Нечаянной радости.
Анисимова выдает его полюбовница, которая доносит на него в полицейский участок за то, что он угрожал ее зарезать. Когда разбойника задерживают и препровождают в Бутырку, то выясняется, что никакой он не Золотов на самом деле, а Анисимов, которого уже давно разыскивают за убийство, совершенное им в Пензенской губернии.
После допроса с пристрастием, учиненного ему следователем Уксусовым, он признается, что в припадке ярости задушил коллежского регистратора Ивана Ивановича Куприна, у которого хотел выведать, где хранятся деньги городского мирового съезда.
Судебное разбирательство длится недолго, и в результате Анисимова приговаривают к смертной казни через повешение и приводят приговор в исполнение в Пугачевской башне тюремного замка.
Свидетелем этого становится ротмистр Филиппов. На него казнь осужденного производит гнетущее впечатление, ведь Анисимов уверяет, что раскаялся совершенно, умоляет его пощадить, говорит, что болен, и с ним даже случается эпилептический припадок, но правосудие неумолимо.
После произошедшего Филиппов направляется в трактир. Он возбужден, перед глазами у него по-прежнему стоит сцена казни, припадок жертвы и ее судороги в петле. Здесь он принимает решение разыскать женщину, которая выдала Анисимова, чтобы самому разобраться и в этой истории, и в собственных чувствах.
Об этой женщине он знает только, что зовут ее Мария, и что живет она в Марьиной Роще.
Прочитав рассказ Александра Ивановича, доставленный с посыльным, Мария Карловна согласилась его напечатать, но с условием, что имя героини будет заменено на другое – «Катерина, например, или Лизавета». О чем и написала Куприну в письме, потому как теперь они общались именно такими образом.
Однако Александр Иванович ответил категорическим отказом и сообщил, что в таком случае передаст рассказ в другое издательство.
Единственное, на что он был согласен, так это подписать рассказ не своими именем, а псевдонимом.
Куприн вновь и вновь перечитывал текст и как никогда был уверен в правильности и выверенности каждой фразы, каждого имени героев, потому что все описанное он пережил вместе с ними, а причудливое переплетение событий было вовсе не выдумкой, но результатом переосмысления многих эпизодов, из которых и складывалась его жизнь.
Он совершенно не умел излагать историю последовательно и размеренно, но более доверял непредсказуемым своим поворотам фантазии и мысли, что на первый взгляд выглядело чистым безумием. Однако, когда сочинение завершалось, и он ставил в нем последнюю точку, картина вдруг оживала и представала в таких ярких красках, раскрывала перед читателем такие неожиданные виды, о которых и сам Александр Иванович не предполагал, когда создавал их.
Ведь начиная свой рассказ, он и не мог предположить, что его ротмистр Филиппов – человек впечатлительный и робкий, превратится в мстительного и расчетливого резонера, который, убьет Машу, и сам окажется в Бутырском тюремном замке.
«Совершенно немыслимая трансформация! Его словно подменили!» – восклицал писатель, хватался за голову, но при этом понимал, что описывает самого себя, что, окажись он на месте ротмистра, поступил бы точно так же, ведь давно знал за собой эту особенность – передумывать сотни вариантов, но выбирать из них самые омерзительные и уродливые, когда герой вынужден совершать поступок, о котором он раньше и помыслить не мог.
А ведь это и есть «наблюдение страстей человеческих», – так, кажется, ответил однажды старику в высоких болотных сапогах, старого фасона драповом пальто и неновой потертой шляпе.
Любое исправление выглядело бы в подобного рода сочинении насилием, когда следовало убеждать себя в том, что изменение возможно и даже желательно, но при этом невыносимая тоска охватывала от мысли о том, что изначально найденное звучание будет нарушено и в партитуре появятся фальшивые ноты, которые будут скрежетать, нарушая гармонию.
Александр Иванович поспешно выходил из подъезда, почти бегом пересекал двор и, оказавшись на улице, направлялся в сторону набережной Екатерининского канала.
Здесь искал спуск к воде, находил его вскоре, сбегал по гранитным ступеням, замирал на месте, жадно смотрел на воду, словно пил ее огромными глотками, наклонялся к ней, черпал ладонью и умывал лицо. А затем вновь устремлялся вперед, прекрасно понимая, что сейчас впервые он сам может решить судьбу собственной рукописи, что за него, как раньше, это не сделает Мария Карловна. Понимание того, что в таком случае их разрыв станет окончательным приходило постепенно, но, как ни странно, не страшило его.