С трудом сдерживал себя, чтобы не заплакать.
Вот и сейчас все смотрели сквозь него, а свои сомнения, свою зависть или даже уважение относили к какому другому, выдуманному ими подпоручику, которым Куприн на самом деле и не был.
Презирал жалость, по крайней мере изо всех сил уверял себя в этом, но в то же время испытывал к ней интерес, своего рода любопытство как к сильному чувству, которое всегда имело над ним власть.
«Как же все однообразно», – помыслилось.
Ровно эти же чувства испытал, когда маменька привязала его к кровати и пригрозила, что если он отвяжет бечевку и убежит, то она его перестанет любить. Жалость к самому себе тогда поглотила его полностью, он давился ей как слезами, которые пытались выбраться откуда-то из горла, из его глубины, где, скорее всего, и прятались до поры. Рвались наружу! А сладкие леденцы в форме петушков таяли на глазах и превращались в бесформенные комья сахарной жженки…
– Извольте, господин подпоручик, тут недалеко, в самой, так сказать, непосредственной близости. Барышня она образованная, из хорошей семьи, имеет французское имя Клотильда и владеет в совершенстве, поверите ли, некоторыми французскими выражениями. Прошу вас следовать за мной. Берегите ноги, берегите ноги, умоляю. Городок наш убог, что уж и говорить, не сравнить со столицами, но в своем роде оригинален и даже имеет некоторые достопамятности, в их числе назову заведение «у Шимона», которое прошу покорно посетить, тут самые известные на весь Проскуров горячие и холодные закуски. Как славно, что вы к нам пожаловали, господин подпоручик… А вот мы и пришли, – проводник, чья сутулая спина и узкие плечи, по которым безразмерный лапсердак съезжал почти до земли, сделал несколько весьма неуклюжих прыжков через переполненные жижей канавы и замер на месте, указывая на одноэтажный довольно опрятный деревянный дом, расположенный в глубине двора, над которым горой возвышалась железнодорожная насыпь.
– Сейчас курьерский из Санкт-Петербурга проследует, – заулыбался проводник и стал изображать из себя семафор, поочередно поднимая и опуская правую и левую руки, – красный свет, зеленый свет.
Причем, правая рука его было скорее протянута для вознаграждения, нежели для воображаемого регулирования движения на всех парах несущегося состава.
«Заслужил стервец, не утопил по дороге в грязи, не обворовал, не завел в дебри на расправу к станичникам!» – нельзя с этим не согласиться.
Офицер К вошел в прихожую и сразу же узнал ее, хотя никогда раньше тут не был. Это было узнавание запахов – мятных благовоний, мастики, который натирали пол, пудры, воска и ровный дурманящий аромат пачули.
От них, знакомых еще с детства, стало удивительным образом спокойно, словно бы и не уезжал никуда, а раздавшийся за окном протяжный гудок курьерского поезда стал лишь отголоском гула московской улицы.
После Вдовьего дома на Кудринской стараниями матушки Саша оказался в Разумовском сиротском пансионе для малолетних сирот чиновников, умерших от холеры, что на Яузе. Тогда-то он и узнал, что его отец Иван Иванович Куприн скончался от холеры, хотя впоследствии Любовь Алексеевна по большому секрету поведала сыну о том, что его убили во время холерного бунта, о чем якобы рассказал сам покойный супруг, явившись ей во сне, причем, во всех подробностях рассказал.
Саша конечно выпытывал про подробности, чтобы их запомнить, а потом и записать на первом попавшем под руку листке бумаги.
Любовь Алексеевна же сначала отказывалась, говорила, что ей может сделаться дурно от подобных воспоминаний, даже закатывала глаза, но потом все-таки соглашалась:
– В тот день, Сашенька, твой покойный батюшка работал в канцелярии Спасской больницы, когда туда ворвались бунтовщики и потребовали от него выдать им деньги, которые, по слухам, в больнице хранил городской мировой съезд. Иван Иванович объяснил им, что никаких денег в больнице нет, и они напрасно теряют время. Тогда один из разбойников по фамилии Анисимов ударил Ивана Ивановича и потребовал выдать деньги немедленно, угрожая лютой расправой. Лицо Анисимова при этом исказила судорога, глаза его налились кровью и сделались разными – правый огромным как тарелка, а левый – узким на азиатский манер и стеклянным – такого, знаешь ли, матового стекла, запотевшего, сквозь которое ничего не видно. Соблюдая спокойствие, Иван Иванович повторил, что никаких денег в больнице нет, и он просит всех немедленно покинуть канцелярию. Тогда Анисимов в бешенстве оттолкнул Куприна и начал крушить шкафы и разбрасывать по комнате важные государственные бумаги, надругаться над ними, рвать и топтать. К нему присоединились его подручные, и вскоре канцелярия была разорена полностью. Однако денег нигде не было.