Конечно унижался перед собственным голосом, пытался ему польстить, угодить, чтобы произносимое им соответствовало его громовым раскатам, его командирскому величию, исходящему из преисподней, хотя в глубине души находил его скрипучим и недостаточно мужественным.
Способность терпеть унижение офицер К унаследовал от маменьки.
Он ни раз был свидетелем того, как она упрашивала дежурную в трапезной не лишать ее добавки к обеду, как умоляла отче Ездру Плетнева истово, именно истово молиться за нее и ее маленького сына-сироту, как унижалась в департаменте, принимая оскорбления как должное и даже желанное, как учила его искать выгодных знакомств и трепетать в присутствии начальства.
И он тоже унижался, когда просил маменьку простить его и купить ему сладких леденцов, потому что не может без них жить. Говорил елейным голосом, что будет ее слушаться, и просил не привязывать его бечевкой к ножке кровати.
Но нет, не простила тогда Любовь Алексеевна его преступления!
Не поверила его сладким речам!
Вопреки всем опасениям Клотильда внимательно прослушала все чтение, и когда оно закончилось, после некоторого недоуменного молчания спросила, что же за преступление он совершил.
Юнкер К – преступник.
Юнкер К – нарушитель существующих правил.
Юнкер К должен искупить вину самым строгим наказанием.
А ведь это был абсолютно невольный проступок, в котором Саша и не был виноват вовсе. Все дело в том, что многие питомцы Александровского училища занимались сочинительством, читали друг другу стихи собственного сочинения, прозаические этюды и даже имели возможность публиковаться в еженедельных журналах, но происходить это могло только с разрешения начальства.
С рассказом Куприна о несчастной любви провинциальной актрисы Евлалии Нестериной вышла некрасивая история. Его долго не хотели брать ни в один журнал, требовали внести глупейшие правки, буквально издевались над юным автором, унижали его мелкими придирками, а потом вдруг взяли и напечатали, не поставив юнкера Куприна в известность. О публикации, разумеется, тут же узнали в училище. Скандал, что и понятно, разразился нешуточный. Попытки Саши что-то объяснить и оправдаться не имели успеха. В результате он получил трое суток ареста за нарушение внутреннего устава.
Стоял тогда на плацу перед строем и чуть не плакал.
– Нет, а мне никогда не бывает себя жалко, – Клотильда встала со стула и осторожно, будто боясь поскользнуться, прошла в спальню.
Шла по осенним листьям, шелестела как шептала, и хлопковые ткани тоже шелестели вслед, стелились по полу, повисали на спинках кресел и стульев, занавески двигались под действием сквозняка, шла и шевелила губами, но не произносила при этом никаких слов, а тени скользили по стенам бесшумно…
Хорошо помнил, как скользил по замерзшей Яузе в ту первую зиму, когда освободился от маменькиного надзора.
Падал, поднимался, вновь скользил вдоль берегов, кричал от счастья, ел снег, залезал в сугробы с головой, показывал сам себе язык.
В сиротском пансионе царила относительная свобода, и Саша сразу почувствовал это. Например, хромого воспитателя Савельева здесь не боялись и за глаза называли Крокодилом, а когда он шел по коридору, переваливаясь с боку на бок, заложив руки за спину, вертя головой в разные стороны, прятались от него кто под кровать, кто в бельевой шкаф, кто под лестницу, а кто просто ложился на кровать, закрывал глаза и делал вид, что спит.
«Послушные детки, послушные», – бормотал Савельев, но как только он закрывал дверь в комнату, тут же все сразу и «просыпались», выходили из своих укрытий, хохотали, радовались, что им так просто удалось обвести Крокодила вокруг пальца.
На следующее утро офицер К прибыл в расположение полка, где и обнаружил, что у него пропал блокнот.
Все то время, пока представлялся командиру полка Петру Лаврентьевичу Байковскому, человеку угрюмому и немногословному, а также оформлял бумаги в полковой канцелярии, думал о том, зачем Клотильде понадобилось забирать с собой его записную книжку. Слова «красть» подпоручик Куприн нарочито избегал, ведь были же у него и ценные вещи, деньги в конце концов, но с уходом Клотильды утром, когда он еще спал, пропал именно блокнот.
– Да у вас, подпоручик, новолетие, юбилей как никак, – раскатилось по канцелярии, – предлагаю отметить, ну и за знакомство, все-таки теперь сослуживцы.
Саша вздрогнул. Из-за стола, протягивая руку, к нему поднимался рослый, широкоплечий офицер: