Осенью в Орде арбузы заменяли все – и еду, и питье, и сласти, и соления. Прочие кушанья рядом с ними становились всего лишь закуской.
Паренек сел на краю постели, опустил ноги в мягкий ворс и чуть пошевелил ступнями, наслаждаясь нежным прикосновением теплых шерстинок. Сладко зевнул последний раз и снова потянулся изо всех сил – аж до легкого похрустывания в костях.
– Нехорошо, Василий Дмитриевич, службы во храмах пропускать, – укоризненно пробормотал седовласый и седобородый Пестун, старший из дядек княжича, и протянул воспитаннику бархатные порты.
– Уж кто бы говорил! – усмехнулся паренек, натягивая штаны. – Сам-то вон, по сей день Перуну требы приносишь! Клыков кабаньих, глянь, штук семь ужо в косяки дверные забил.
– Мне что, мое дело холопье, – пожал плечами старик и подал воспитаннику мягкие войлочные, с бисерной вышивкой на голенищах сапоги. – Распятый бог есть вера княжеская да боярская, мне она не по чину. Однако же здесь, в Сарае, люди ее любят. В церквях крестовых, вона, иной раз и вовсе не протолкнуться. Ты сын великокняжеский, на тебя все смотрят, каждый жест, каждый взгляд примечают. А ты к службам не ходишь. Нехорошо! Слухи могут пойти, что от веры отринулся. Отцу донесут, в боярах сомнения появятся…
– Что же мне, каждый день, что ли, причащаться да исповедоваться?! – возмутился Василий. – Суббота случится, тогда и схожу.
– По субботам к причастию по обязанности ходят, а не по вере, – встряхнул престарелый дядька опушенную соболем темно-бордовую ферязь из дорогого индийского сукна. – По вере же надобно и в иные дни в святилища заглядывать да молиться и жертвы богу оставлять. И хорошо бы в разные храмы-то заглядывать, дабы тот самый найти, каковой позволит самую душу открыть.
– Сам-то часто в святилища ходишь?! – опять не выдержал паренек.
– Я холоп, с меня спросу нет, – невозмутимо парировал старик. – А ты – великий князь будущий. Тебя люди видеть должны, знать. Кланяться тебе лично, прикасаться, руку целовать, суда твоего и милости просить. Верить, что помыслы твои и вера, надежда твоя с ними общие. Я понимаю, Василий Дмитриевич, дело твое молодое. В четырнадцать годков о богах небесных и душе вечной никто не задумывается. Но коли не по вере, так хоть по званию своему и долгу княжескому ты в разные храмы крестовые хотя бы раз на два дню заглядывать изволь!
С этими словами слуга протянул своему господину наборный пояс из янтарных и яшмовых пластин, с подвешенным к нему на шелковом шнуре замшевым мешочком.
Пестун считался отличным ратником еще при Иване Ивановиче, отце великого князя Дмитрия. За разумность и мастерство был поставлен дядькой при Дмитрии Ивановиче и доверие оправдал, воспитал воина умелого и правителя разумного.
В последнем, понятно, не одного холопа заслуга – однако же и дядька, неотлучно при княжиче живущий, свою немалую лепту в дело сие внес. И потому, когда у самого Дмитрия родился первый из сыновей, великий князь доверил его своему любимому учителю, давно разменявшему шестой десяток лет. И еще неизвестно, кто пользовался у московского правителя большим доверием: старый воспитатель или юный собственный сын. И чьим словам он поверит более, коли в отправляемых домой с оказиями письмах нежданно обнаружатся те или иные разногласия.
Посему, слуга слугой – но перечить холопу княжич не стал. Молча опоясался, позволил надеть себе на шею две увесистые золотые цепи, после чего не без ехидства согласился:
– Коли в церковь проводишь, дядька, так и схожу! Одному мне ведь несолидно получится, правда?
Довольный собою Василий радостно рассмеялся, наклонился к столу, забросил в рот два кусочка едко-соленой брынзы, заел сладким, как мед, и хрустким, как капуста, арбузом, кинул в рот еще кусочек брынзы и выскочил из опочивальни. Кивнул склонившимся в поклонах Копуше – второму из дядек, – и Зухре, юной зеленоглазой и широкобедрой персидской невольнице с густыми и жесткими длинными черными волосами.
Девушка приехала не из Москвы. Ее подарил знатному заложнику царь Тохтамыш, дабы служанка следила за чистотой и порядком в комнатах гостя. Не мужчинам же, понятное дело, посуду мыть, одежду с постелью стирать да пыль и грязь вытирать?!
Миновав горницу, княжич вышел на гульбище[5], на миг остановился, опершись на перила и подняв глаза к небу.
Огромный царский дворец, возвышавшийся в центре Сарая, состоял из шести таких вот дворов, каждый сорока шагов в длину и тридцати в ширину. От жаркого солнца их спасала виноградная лоза, что плелась по натянутым наверху веревкам, да сделанные в центре пруды с прозрачной водой. В одном из дворов в таком пруду даже плавали разноцветные китайские рыбки размером с упитанного суслика. Двери всех покоев выходили сюда, во дворы. А наружу смотрели лишь редкие окна да оборонительные зубцы, стоящие по краю крыши.