Объясняю ей, кто я такой и зачем пришел, и она предлагает мне обождать в приемной — по коридору направо. Прохожу в этот большой высокий зал со стеклянным потолком и длинными скамейками, обитыми голубой кожей, сажусь. Смутно припоминаю, что был здесь однажды еще мальчишкой. Смотрю на бронзовые дощечки с именами всех местных заправил, которые жертвовали деньги на постройку этого крыла, потом перевожу взгляд па двустворчатые двери с надписью: «Скорая помощь». Кажется, это было в тот раз, когда я рассек себе лоб, свалившись с изгороди, и, наверно, я сидел здесь и дрожал весь, от макушки до пяток, воображая, какие ужасы готовятся для меня там, за этими, похожими на иллюминаторы стеклами. За дверью горит свет, но в приемной, кроме меня, никого нет. Вероятно, они там всегда наготове — на всякий случай. Кто-то может позвать на помощь, и они всегда начеку.
«Неужели она умрет? — снова мелькает у меня в голове. — Неужели она умрет и унесет с собой ребенка? Неужели этим все должно было кончиться?..» — А еще говорят, что в жизни есть свой порядок и смысл. Что все предначертано. Как же это было предначертано? Чтобы я влюбился в нее, а потом разлюбил, но и после этого желал ее настолько сильно, что сделал ей ребёнка и поставил нас обоих перед необходимостью пожениться — и всё это для того, чтобы она потом упала с лестницы и убила себя и ребенка и сделала меня снова свободным? Какой же в этом, смысл? Разве только тот, чтобы заставить меня после этого всю жизнь думать, что это я убил ее, что если бы в ту ночь, в парке, я не позволил себе лишнего, она сейчас была бы жива?
Я не желаю ей смерти. Я не люблю ее, но я не желаю ей смерти.
От больничного запаха меня начинает мутить. Голова разламывается по-прежнему, аспирин не помог. Не люблю я больниц. Меня, как, вероятно, и других людей, пугает вид больных, пугает чужая боль, которая заставляет чувствовать свое превосходство. Усаживаюсь боком на скамейку, ставлю на нее ногу, опираюсь локтем о спинку и, примостившись так, хочу положить голову на руку.
— Мистер Браун?
Я вскакиваю. Она подошла так неслышно на своих каучуковых подметках. Я смотрю на эту маленькую темноволосую женщину в очках и белом расстегнутом спереди халате, под которым темное платье.
— Да.
— Я доктор Паркер. Я только что была у вашей жены.
— Как она?
— Лучше, чем можно было ожидать. Она очень натерпелась сегодня, потеряла много крови, но мы сделали ей вливание, и теперь всё будет в порядке. К сожалению, мы не могли спасти ребенка, хотя делали все, что в наших силах.
— Я понимаю. — Я опускаю глаза в пол.
— Вы давно женаты?
— Три месяца.
— Вот как... Вы...
— Она уже была беременна, когда мы поженились.
— Понятно. Ну, она поправится, и у вас будут еще дети. 3а этим дело не станет.
— Могу я повидать ее? — спрашиваю я как-то автоматически, словно уверен, что она ждет, чтобы я это скажу. Сам я даже не знаю, хочу ли я сейчас видеть Ингрид, и, пожалуй, чувствую некоторое облегчение, когда доктор Паркер говорит:
— Сегодня лучше не стоит.
Я боюсь увидеть Ингрид в таком плачевном состоянии. А вдруг мне станет противно, и она это заметит.
— Ее мать только что ушла, — говорит доктор Паркер. — Боюсь, что ее посещение не принесло пользы больнице. Несколько экзальтированная особа. Вашей жене нужно сейчас уснуть. Если бы вы пришли пораньше...
— Я ничего не знал.
— Но это произошло еще днем.
— Я был на работе. Узнал только, когда вернулся домой.
— Неужели ваша теща не оповестила вас?
— Я узнал от соседей. Меня-то она оповестила бы в последнюю очередь.
Доктор Паркер смотрит на меня молча, и я встаю.
— Завтра утром можете позвонить нам, а вечером, в семь часов, придете навестить вашу жену.
— Если она не придет.
— Ну, вы пользуетесь преимущественным правом.
Она провожает меня до двери.
— Вы можете передать ей, что я был здесь и что я пришел, как только узнал?
— Могу. Больше вы ничего не хотите ей передать?
Я качаю головой.
— Да нет, пожалуй. Скажите ей, чтобы она не расстраивалась из-за ребенка. Я еще как-то не успел освоиться с мыслью, что стану отцом.
Когда я выхожу за ворота больницы, с холма вниз ползет автобус, и я припускаюсь бегом и успеваю вскочить в него на остановке. Поднимаюсь наверх. Я как-то не очень огорчен потерей ребенка, потому что он ведь не успел еще стать настоящим. Это не было одушевленное существо, и я не могу жалеть, что лишился его. И тем не менее меня приводит в содрогание мысль о том, что со временем это могло бы стать человеком, а теперь его прикончили — трахнули об лестницу, расшибли в лепешку, и нет его. «Она очень натерпелась сегодня», — сказала эта докторша. Я закрываю глаза и вижу перед собой Ингрид: ноги у нее раскинуты, и хирурги извлекают из нее это кровавое месиво.