— Но ведь это же один из лучших портных в Крессли, пап. Иначе я б тебе его не посоветовал. — Я поднимаюсь с постели, на которой до сих пор сидел. — Посмотри, разве мой костюм плохо сшит, а?
Он внимательно осматривает меня в зеркале, но ничего не говорит.
— Цену-то он берет хорошую, это верно, помолчав, добавляет он. — Меня даже пот прошиб, как он сказал, сколько это будет стоить. До сих пор я еще ни разу не платил больше десяти-одиннадцати фунтов за костюм.
— Ну, сколько ты платил за него, ты скоро забудешь, а костюм еще долго тебе послужит, — говорю я. — Надо всегда смотреть вперед.
Мне уже поднадоел этот разговор — в сотый раз одно и то же.
— Может, и так, — Старик снова стянул с себя пиджак. — А все-таки надо было мне пойти к Ливерсиджу — это дело проверенное.
— И купить готовый костюм! Да они же там топором кроят.
Но Старика все равно не переубедишь, лучше оставить его в покое, пусть думает, что хочет. Он ведь исходит из прежних расчетов, когда люди долучали по три фунта десять шиллингов в неделю, а костюм-то стоит полсотни.
— Ну ладно, — говорю я, — мне пора.
И, уже направляясь к двери, замечаю под стулом коричневые ботинки.
— Ты, надеюсь, не собираешься надевать их сегодня?
— А? — отзывается он. — Что?
— Коричневые ботинки.
— А почему нет? Это моя лучшая пара.
— Послушай, — говорю я, набираясь терпения, — не носят коричневые башмаки с темно-синим костюмом. Ты же слышал, что говорил Стэнли Холлоуэй, да?
— Но ведь то были похороны, — возражает он.
— Так же одеваются и на свадьбу. Ты что, хочешь, чтобы наша Крис со стыда сгорела? Подумай, сколько народу уставится на тебя, когда ты будешь стоять впереди.
— Никто меня и не заметит — все будут глазеть на Кристину.
— Кое-кто из этих наших гостей только и делает, что высматривает, где что не так, — сказал я. — Хотя больше половины сами ничего не понимают.
— А, черт! — срывается он вдруг. — До чего же я буду рад, когда все это кончится. Что ни делаю, все не так.
— Но тебе же говорят, как надо.
— Да не могу я надеть старые ботинки с новым костюмом,— упрямо стоит он на своем.
— Но коричневые ботинки ты тоже не можешь надеть. Я сейчас спущусь вниз, спрошу у матери — посмотрим, что она скажет.
Этот козырь уже не побьешь. Старик сдается.
— Обожди минутку. Ну, к чему еще ввязывать в это дело мать, у меня и без того забот хватает.
Тут снизу доносится голос нашей Старушенции:
— Виктор! Да где же ты, Виктор?! Такси ждет, поторапливайся, а то мы все опоздаем.
— Вот видишь, она сейчас сама ввяжется, если я не спущусь. — Я снова направляюсь к двери.— Только запомни: никаких коричневых ботинок! — И я выхожу из комнаты, предоставив вконец растерявшемуся Старику разглядывать себя в зеркале.
— Скорей, Виктор, скорей! — торопит меня Старушенция. Она стоит внизу у лестницы, точно военное судно на якоре,— большая, грузная. Волосы ее — как быстро стали они седеть! — тщательно подстрижены и уложены. Будто не знаешь, что сейчас не время прохлаждаться!
Кому же это и знать, как не мне, ведь я сам составлял список гостей, за которыми надо заехать.
— Я там отца одевал.
— О господи, опять отец!—говорит она, закатывая глаза. — Много от него сегодня проку! — Я на минуту останавливаюсь перед зеркалом, чтобы причесаться. — Сойдет, сойдет и так, — говорит она. — Ведь не твоя же сегодня свадьба!
— Ну, для этого меня еще надо поймать на крючок.
— И поймают, не беспокойся.
— Не так-то это просто.
— Ничего, желающие найдутся: плохо ли заполучить красивого парня, не беспутного, хорошо устроенного.
Я искоса поглядываю на нее. Выдала замуж Крис, так теперь, что ж, за меня возьмется? Видно, брачующий клоп укусил ее сильнее, чем я думал. Я беру ее за подбородок.
— Откуда ты знаешь, путный я или беспутный?
— Пошел, пошел, — говорит она. — Займись наконец делом.
Я одергиваю пиджак и поправляю галстук.
— Что ж, я готов. Где наш Джим?
— В гостиной. Он уже целых полчаса тебя ждет.
Весьма похвально для школьника! Иду за ним в гостиную. Там жуткий бедлам. Кто-то включил радио, и оно орет вовсю: «Передаем вашу любимую пластинку...» Стою на пороге, а самого так и подмывает крикнуть: «Да неужели никто не может прикрутить это дурацкое радио?!». В комнате толчется уйма народу — все прихорашиваются, пудрятся, мажутся, стараются поближе протиснуться к зеркалу. Кто-то опрокинул на пол пепельницу, а последняя из трех пластмассовых уток, летящих по обоям, уткнулась носом в пол. В уголке, свернувшись клубочком, точно он совсем один, а кругом — пустыня, тихонько сидит Джим и, по обыкновению, читает какую-то книжку.