— Ну что ж, это неплохо.
— А знаешь, я иной раз жалею, что не был в армии.
— Потерял бы два года, только и всего. Проболтался бы зря и меньше бы знал по своей специальности.
— А я думаю, что, может, по-иному смотрел бы на многое. Понимаешь, шире был бы у меня горизонт. Я разговаривал с парнями, которые служили за границей. Так, по-моему, ничего похожего я здесь у нас не видел.
— Армия, она, конечно, заставляет парня оторваться от маменькиной юбки, — говорит Старик. — Приучает стоять на собственных ногах. А что до расширения горизонта — не знаю. По-моему, это зависит от себя. Я знал ребят в девятьсот шестнадцатом, которые как пришли в армию, ничего не видевши, так из нее и ушли. Ничему она их не научила. Разве только открыла глаза на то, что политики разжигают войны, а мы, простые смертные, воюем.
Он осушает кружку, и я протягиваю за ней руку.
— Хочешь еще?
Он смотрит на электрические часы на стене и говорит:
— Да, пожалуй.
— Я вот подумываю о том, чтобы съездить как-нибудь в субботу в Хаддерсфилд, — говорит он, когда я возвращаюсь с полными кружками. — Хочешь погулять денек?
— Я ведь занят в магазине, отец, — напоминаю ему я.
— Ах да, конечно. Я и забыл. Ну, тут уж ничего не поделаешь. А жаль: давненько мы не проводили день вместе.
И правда, давненько. Я даже не помню, когда это было. И поднимаю кружку.
— Ну, хоть сегодняшний вечер мы вместе.
Старик подмигивает.
— Правильно, дружок. Только не будем слишком задерживаться, а то мать начнет беспокоиться, куда это мы девались.
Тут я замечаю коренастого человечка, который берет кружку пива у стойки и смотрит на Старика. Потом, держа в руке кружку, приближается к нам и хлопает Старика по плечу.
— Как дела, Артур? Как поживаешь, друг?
Наш Старик поднимает голову.
— Никак это Герберт! Э-э, давненько не видал тебя, друг. Присаживайся, присаживайся.
Человечек придвигает табурет и садится. Одет он очень прилично — серое твидовое пальто, зеленая фетровая шляпа, но, даже будь у него лицо не синеватого цвета, я сразу угадал бы его профессию.
— Ты ведь не знаком с моим сыном, Герберт? — спрашивает Старик. — Это мой старший. Другой еще в школу ходит, а этот — Вик — работает чертежником у Уиттейкера. — В голосе Старика звучит нотка гордости, и это удивляет меня, потому что мне никогда и в голову не приходило, что он может гордиться мной. Кристиной и Джимом — другое дело, но мной — никогда.
— Ей-богу? — говорит человечек. — Чертежником? Это получше, чем торчать в забое, а?
— Совершенно верно, — говорю я.
— Я всегда говорил, что моим сыновьям не придется спускаться в шахту, как мне, — заявляет Старик.
— Для молодежи сейчас золотое время, Артур, — говорит человечек. — Не то, что в дни нашей молодости. Тогда и выбора другого не было: либо иди в забой, либо на завод. И отцы наши только рады были послать нас под землю, чтобы мы принесли хоть немного деньжат. А мой парень, знаешь, работает сейчас в угольном управлении. И всегда ворчит, что меньше меня получает. Я говорю ему, что он сам не знает, под какой счастливой звездой родился. Да чтоб работать с девяти утра и видеть дневной свет в окошке, за это хватило бы и трех монет в неделю. На моем месте он бы через шесть дней окачурился. А то и меньше.
Он поднимает кружку и осушает ее до половины. Я смотрю, как уменьшается жидкость, и понимаю, что этот дядя выпить любит. И, словно прочитав мои мысли, он говорит:
— Прямо не знаю, что бы я делал без пива, Артур. Иной раз так думаю, что только пиво еще и держит меня. — Он достает пачку «Вудбайнз» и протягивает нам. — Им бы следовало выдавать нам пиво бесплатно, как уголь, — говорит он и смеется.
— Где же ты теперь работаешь, Герберт? — спрашивает его Старик, после того как мы все трое закуриваем.
— Да последние три года работаю у Раундвуда, днем, нагружаю вагонетки.
— У Раундвуда — это в Уэйкфилде? — говорит Старик. — Путь-то неблизкий, а?
— Да у меня есть машина, — говорит человечек. — Я уже давно не езжу на автобусах. Весь путь от дома до работы — двадцать минут.
— Барином стал, а, Герберт?
— А почему бы и нет? — говорит Герберт. — Никогда мы столько не заколачивали, как в последние десять лет, Артур, ну я и стараюсь, пока можно.
— Что значит — пока можно? Ты что, думаешь, опять будет кризис?
— Не может же всегда так быть, — говорит человечек. — Слишком много я знавал плохих времен, чтобы думать, будто так может без конца продолжаться.
— Ну, не знаю, Герберт. Я, к примеру, не вижу, почему бы так не могло продолжаться.