— Правильно, переговорено, — соглашается Старик.
— И мы решили, что лучше всего устроить обед в «Старых доспехах».
— Правильно, решили, — говорит Старик.
Я-то знаю, что посмеивается не только шофер, но нашей Старушенции невдомек, она и не замечает, что над ней подтрунивают.
— А уж если деньги так тебя волнуют, запомни, что у тебя нет больше дочерей и следующую свадьбу будешь оплачивать не ты.
— О господи! — вздыхает Старик.
III
Как только Крис и Дэвид отбывают на вокзал, большинство гостей отправляется по домам, так как официально свадьба вроде бы кончилась. Но кое-кто — ближайшие родственники и друзья — едет к нам. Живем мы на Луговой улице в большом, старом, облицованном камнем доме, который мать уговорила отца купить еще до войны, когда дома ничего не стоили по сравнению с тем, что за них просят сейчас. Из окон спален открывается неплохой вид: с одной стороны — город, с другой — парк и на вершине холма — больница; по вечерам, когда в окнах ее загораются огни, кажется, что это старинный замок, вроде сказочного замка Дракулы, и что там идет бал. Домой к нам едет куча народу, и, чтобы всех рассадить, приходится бежать за стульями к соседям. Но и это не очень решает проблему, потому что теперь из вежливости приходится пригласить и соседей, то есть тех, кто не был на свадьбе. Старушенция говорит, что с похорон своего отца не припомнит, чтобы у нас в доме было столько народу. Только это совсем не похороны. Эти люди годами не собирались вместе и теперь, забыв про семейные распри, хотят веселиться вовсю.
А причиной тому была речь нашего Старика. Когда он поднялся из-за стола и положил перед собой бумагу среди пирожков с мясом, никто ничего особенного от него не ждал, а когда он стал мямлить и шарить по карманам, как тогда, в такси, — и подавно. Я сразу понял, что он потерял очки, а без них он ничего не может прочесть, разве что заголовок в газете. Ну, словом, покашлял он, помычал и вдруг заговорил. И точно что-то вселилось в него — может, на него так подействовало то, что все семейство собралось за столом и столько знакомых лиц смотрело на него и каждый как бы спрашивал: «Интересно, что это затеял старина Артур?!» Начал он с Крис и Дэвида, а потом перешел к семейству в целом: очень это глупо, когда люди ссорятся из-за пустяков, годами вынашивают злобу и обиды, и не пора ли подумать о том, чтобы сплотить семью и забыть все эти мелочи, которые отравляют жизнь. Вот тут он взял их за жабры. Кое-кого слова его здорово растрогали, и кто-то из женщин всплакнул. Наша Старушенция от удивления даже рот раскрыла — сидит и только головой покачивает в такт его словам, а он так разошелся, словно всю жизнь речи произносил. Крис тоже растрогалась, и, когда подошел ее черед, она смогла лишь пробормотать: «Спасибо вам всем!» — потом повернулась к Старику и ну целовать его, так что он от смущения даже покраснел.
Потом дядя Уильям, старший брат Старика, подошел к нему и сказал:
— Вот уж не знал, Артур, что ты у нас такой оратор, право, не знал…
— Я и сам этого не знал, — сказал Старик и добавил: — Я не очень глупо выглядел, как по-твоему? А то, если я свалял дурака, достанется мне от Люси.
— Глупо выглядел?! Да твоя речь — самое замечательное событие в нашей семье за много лет!
И похоже, что все так думают. За исключением тетушки Агнессы, которая приняла все сказанное Стариком на свой счет, распетушилась и отбыла восвояси. «Ну и скатертью дорога старой злыдне», — думаю я.
Итак, пир продолжается, и мы съедаем все, что осталось от свадебного обеда, и вообще все, что есть в доме, а покончив с едой, решаем позабавиться. Теперь слово принадлежит дяде Джорджу. Он такой, что кого угодно расшевелит, наш дядя Джордж. Его излюбленная игра — завязать вам глаза и заставить валять дурака перед всем честным народом. То и дело раздается смех, и никто не обижается, когда тебе всаживают булавку в зад или тычут лицом в пирог с лимонным кремом, — что же тут такого, просто милая семейная шутка. Когда это начинает немного надоедать и все уже нахохотались до слез, дядя Джордж, демонстрируя многогранность своих дарований, садится за пианино и аккомпанирует составленному наспех хору. Затем Старика заставляют притащить свой тромбон, и он играет «Лишь песня в сумерках» и свою любимую «Благослови же этот дом». Когда он берет самую высокую ноту, с треском лопается электрическая лампочка, разбрызгивая по всей комнате осколки стекла. Я слышал, что от пения одного певца разлетелась вдребезги винная рюмка, но никогда еще, не слыхал, чтобы от игры на тромбоне лопались лампочки. В темноте начинается неразбериха, писк и визг, пока, чиркнув спичкой, я не отыскиваю новую лампочку.